Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

И подождал немного. Рука не ускользнула. И даже напротив: слегка дрогнули пальцы, будто поздоровались, будто сказали: привет! И Адам забрал эту руку со стола, и опустились обе руки, одна в одной, вниз, на колено к нему. Отпустила Ева свою правую руку погостить в теплой и бережной Адамовой руке. А страницы книги она теперь перелистывала левой, это было не очень сподручно, но возможно. Чтение продолжалось. Только вначале дрогнул голос Евы. А может, и совсем изменился. Но ведь они больше не слышали ее голоса. И смысла длинных, сложных и прекрасных фраз, конечно, тоже больше не понимали. Поэтому можно считать настоящим чудом, что обоим удалось сдать философию на отлично. И за ответ именно по этой книге особенно похвалил Еву преподаватель. Значит, что-то во всем этом было… такое… как бы даже сверхъестественное, если так позволительно назвать те вполне материальные силы и законы человеческой психики, которые просто пока еще не познаны нами.

Итак, Ева продолжала читать, не слыша своего голоса и ничего не понимая из прочитанного. Но нельзя было прерывать чтения, чтобы не помешать рукам исследовать друг друга. Это было так важно и так страшно, что нельзя было даже вида подать, будто кто-то что-то заметил, будто что-то происходит. Ибо все, что было Адамом, и все, что было Евой, переселилось в кончики пальцев их рук — правой Евы и левой Адама, упавших на его колено. Пальцы сплетались и расплетались осторожно, медленно, чутко, они боялись пролить, стряхнуть и малую каплю сладостного меда, что закипал и переливался в каждом невидимом нервном волоконце, в каждом тончайшем капилляре кожи, мышц и, кажется, самих костей их рук.

Косточки пальцев словно бы мозжило, они плавились, таяли, и сами руки и пальцы как бы исчезли, осталось одно длящееся прикосновение, которое исчезнувшие, истаявшие пальцы поддерживали, возобновляли, сплетаясь и расплетаясь…

И было совершенно очевидно в эти мгновения, протяженные словно вечность, что наше тело только орудие, только инструмент, которым душа познает саму себя и весь мир. Но Ева, хотя и учила диалектический и исторический материализм, хоть и чувствовала, как вся она уже перетекла, переселилась в свою правую руку, живущую в руке Адама, все же, как всякая женщина, оставалась в понятиях своих несколько метафизичной: она считала, например, что часть меньше целого. То есть, переживая с такой оглушающей силой встречу всего лишь одной своей руки с рукой Адама, она подозревала, что супружеское сближение может их обоих — ее-то наверняка — испепелить, уничтожить или, в лучшем случае, изменить так, что и весь мир станет совсем другим. Каким, она не могла бы сказать даже в общих словах: лучше или хуже. Достаточно и того, что другим.

С той поры — со времени изучения философии — прошел целый семестр, и за это время Адам и Ева далеко продвинулись вперед, то есть обнимались и целовались до испепеления, но Ева все больше убеждалась: им с Адамом нужно уехать куда-то очень далеко от их города, от всех людей, которые их знали. Нужно увезти его в иную сторону и только там, в этой иной стороне, и самой стать иной — стать настоящей женой Адаму.

Об этом не говорилось или почти не говорилось. На безмолвно кричащее «почему?!» Адама она только шепнула однажды: «Мы уедем. Мы далеко уедем». И он понял.

Но все-таки еще здесь, в городе, им пришлось зарегистрироваться в загсе. Чтобы их распределили на работу вместе.

Распределение прошло гладко, никто ни о чем не догадался, кроме комиссии, конечно, которой пришлось предъявить брачное удостоверение.

Зато натерпелись они страху, когда ходили в загс. Они пробирались туда по разным переулкам. Уж об этом договорились без спору: загс располагался на одной улице со студенческой столовой, так что свои ребята попадались то и дело.

— Еще будут спрашивать: «Ой, вы поженились?!» — пугала Ева Адама.

И Ева развивала свою любимую мысль:

— То были, как все, студенты, а тут вдруг муж и жена! И для чего эта регистрация придумана!

Роль рокового яблока, сблизившего супругов, в нашей истории сыграла ссора. Поссорились так, что, казалось, невозможно помириться. Ясно же, что при их отношениях это должно было случиться рано или поздно.

Однажды прекрасным майским днем, в воскресенье, Адам пришел к Еве. Бабушки дома не было, и Адам нежно обнял свою (абсолютно свою, даже по закону свою!) Еву. Ее нежная спина гибким тростником прогнулась под его руками. Ева глубоко вздохнула и прижалась щекой к его щеке. Но вот Адам почувствовал, как тростник в его объятиях уподобляется стальному стержню, жестко выпрямляясь.

— Адам, — шепнула Ева, — я ждала тебя, чтобы сказать: мне нужно уходить. Радде плохо, она зовет меня.

— Почему ты сейчас об этом?

— Потому что вчера не успела додуматься. Ты же перед самым уходом поздно вспомнил, о чем просила тебя Радда.

Адам угрюмо молчал.

— Ну, Адам! — дотронулась до его руки Ева. — Когда ты вчера ушел, я сразу поняла, как ужасно, что я забыла о Радде.

Она говорила о своей подруге. Подруге не по названию или времяпровождению, а по сути. Но этой весной, занятая Адамом, Ева давно не была с Раддой, как, бывало, раньше: спокойно, не торопясь, без оглядки на время… Видеть мир глазами друг друга, радоваться, спорить, подтрунивать друг над другом… А теперь Ева инстинктивно сторонилась подруги: ведь то, что с ней происходило, невозможно рассказать даже Радде. Новый мир еще только творился, он был, и его еще не было. И с ужасом Ева понимала, что Радда, ее Радда, становится посторонней…

Вчера ночью после ухода Адама Ева обдумывала его слова: «Встретил Радду. Ей плохо». И поняла их как приговор своей былой жизни. Впервые прямо, не лукавя с собой, осознала, как много Адам уже занял в ее жизни, как уменьшилось в ней то, что было Раддой.

Лежа этой ночью без сна, Ева чувствовала, как словно бы сильное течение относит ее от привычных берегов, от Радды, куда-то в неведомое. И там, в новой дали, пока виден один Адам. Один.

За ночь чувство вины перед Раддой созрело: «Я нужна ей, а думаю о своем», — ужаснулась Ева своему эгоизму.

И сейчас, отстранив Адама и твердо глядя ему в глаза, сказала:

— Мы расстанемся до вечера. Я пойду к Радде. Вернусь часов в… н-ну… в ш… пять…

Она намеревалась сказать в шесть. Но, увидев, как темнеет лицо Адама, как сходятся к переносью его черные брови, на ходу изменила намерение: приду в пять.

— Ну, ты можешь пойти и позднее, — веселее сказал Адам и снова обнял ее, и брови его разошлись, а лицо просветлело.

— Ты сам сказал, что Радде плохо. — Ева выскользнула из его рук и, обернувшись к зеркалу, стала причесывать свои пышные светлые волосы.

— Ева, оглянись: мы одни, — тихо сказал Адам, и в голосе его была тоска.

Читать дальше