Татьяна Поликарпова - Женщины в лесу

— Мы еще много-много раз будем одни. Совсем одни, ведь так, ведь так, Адам? — страстно прошептала Ева, но не шагнула к нему, а только обернулась вся, резко обернулась, так что волосы взлетели и упали на плечи.

Лучше б она не шептала эти слова, а сказала их громко и твердо. Наверняка невидимый Змий внушил ей этот шепот. От ее голоса в Адама словно вселился бес, некая злая сила.

— А я хочу, чтоб ты осталась сейчас! — закричал он гневно, но в гневе его слышалась боль. И от этого на сердце у Евы стало немного полегче: гнев, боль Адама, которую причинила ему она, Ева, как-то уменьшили ее вину перед Раддой.

Если б Адам знал, как его боль ранит ее саму, как хочется ей остаться сейчас с ним, только с ним! Но, видно, Адам так был переполнен собой, что не слышал ее, а значит, не понимал.

— Ты кричишь, — с безмерным удивлением сказала она, отступая от него за стол, — но ведь я сказала, что вернусь… В пять…

— Нет! Ты не вернешься больше! — закричал Адам, видя, что она, обежав стол, бросилась к двери. И, схватив подвернувшийся под руку стул, грохнул им с размаху о стол, помешавший остановить Еву.

А она выскочила на лестницу, потрясенно чувствуя: все пропало! Все!!

Она бежала к Радде, неся как искупительный дар свою ссору с Адамом. Она бы чувствовала еще большую вину перед Адамом, представляя себе, каково ему сейчас там одному, если б самой не было так больно и так плохо. Утешала же себя Ева давнишним, выверенным средством всех женщин: «Если любит, помиримся».

Но дни шли. Длинной вереницей. Один. Второй… Наступил третий, а они всё жили. Да, жили! Со стороны это было особенно заметно: когда Адам будто между прочим спрашивал у знакомых: «Как, мол, там Ева?» — то в ответ слышал: «Ничего, хохочет, как всегда».

«Ничего, — отвечали и Еве, — нормально. Сегодня в волейбол играл».

Наверное, эти ответы, подогревая обиду, и давали им силы жить.

На третий день Ева поняла: пора… Она не была бы Евой, если б не поняла: срок вышел. И передала с верным человеком записку для Адама, наказав спрятать ему под подушку, если самого не будет в общежитии.

Шел десятый час вечера, когда Адам, сжимая записку в кулаке, сунутом глубоко в карман, стукнул в дверь к Еве. Смятая бумажка была стиснута в кулаке, а слова, написанные на ней, голосом Евы бились в мозгу: «Когда бы ты ни пришел, я жду тебя дома».

Кроме этих слов, ничего не было в его голове и сердце. Только эти слова были жизнью. И надеждой, которая питает жизнь.

Он не думал о том, что будет, когда они увидятся. И она этого не знала, когда услышала его стук и шла открывать дверь. Только почему-то сняла с вешалки бабушкин шерстяной жакет. Значит, все-таки знала, что дома они не останутся, раз взяла этот жакет.

И вот они увидели друг друга. И остались жить. Но потрясение было так велико, что они не смогли поцеловаться или обнять друг друга. Они взялись за руки (одна рука Адама по-прежнему согревала в кармане записку) и пошли.

Они шли молча, согласно и дружно сворачивая из улицы в улицу. Их старый город был уже пыльным, жарким в этот вечер ранней теплой весны, и небо светило пыльно-розовым светом, а облака были тонки, легки и прозрачны, словно ладанный дымок в этой розовой высоте.

Они шли, взявшись за руки. И лица их были одинаково сосредоточены, отрешены и одинаково напряженно приподняты, чуть вскинуты кверху, а потому напоминали поневоле надменные лица слепцов, неведомо куда ведущих друг друга.

А еще они походили на первую пару, ведущую за собой молчаливо торжественное шествие, — так, наверное, идут к алтарю, не обязательно брачному, а, скажем, для клятвы, для посвящения в сан — или на казнь за правое дело.

Если б люди вокруг были догадливы, люди, живущие в домах, мимо которых шли Адам и Ева, — некоторые из жильцов выглядывали из окон и наверняка видели двоих, взявшихся за руки, — они включили бы музыку, полонез или торжественный марш, и тем, может быть, помогли бы Адаму и Еве понять, куда и зачем они идут.

Но музыки не было, и часть пути они в самом деле шли как слепцы, не ведая куда. Однако, выйдя к месту, называемому в этом городе «Кольцо» — здесь была конечная остановка многих автобусных и трамвайных маршрутов, — они не сговариваясь вошли в автобус, который шел за город, к озеру, последнему в цепи озер, начинавшейся еще в городе. Озеро в городе было голым и скучным, хотя и самым большим, а то, последнее, узким, с извилистыми берегами, таинственными от ивняка и осоки.

В автобусе оказались знакомые. Их о чем-то спрашивали, они что-то отвечали. А может, и нет. Только во-прощающие быстро отстали, и Адам с Евой по-прежнему молча сидели рядом на заднем сиденье не разжимая рук.

Знать, в самом деле неоднородно время живущих в одном веке, году, месяце, часе; не едино пространство даже для едущих в одном автобусе… Для этих двух сейчас бежали свои секунды, если можно назвать этим обычным словом поток, подхвативший их жизни. Он был и временем, и пространством и несся с необычайной быстротой, меняя каждого из них по отдельности и обоих вместе и весь мир вокруг.

Тот вихрь, образовавшийся вдруг, когда они встретились в дверях Евиного жилья, и пронесший их через город к автобусу, не исчез, а лишь упорядочился, и отдельные струи, составляющие его, выделились, прояснились. И для Евы главным стало очищающее чувство готовности. Как у девушек древних майя, посвященных в жертву Богу и готовых умереть самоотреченно и без жалости к себе, умереть, не умирая, а просто растворившись в Боге.

Душа Евы была напряжена, как натянутая струна. И, наверное, она звучала, рождая звук, мелодию, слушая которую Бог не раскаивался, что создал Еву.

И Адам слышал звучащую струну: мелодия ее вбирала в себя фразу, написанную Евой: «Когда бы ты ни пришел, я жду тебя дома».

Адаму открылось, что он любим и желанен. Это наполняло его силой, делало великодушным и мужественным, прозорливым и всеведущим. Сейчас он был одновременно и собой, и Евой. Именно потому и готовым принять жертву — Еву. Он знал, что сделает ее счастливой. Но был и печален Адам, оттого что сознавал он себя и орудием в чьих-то руках, занесенным над любимой. Любовь его сейчас вмещала жизнь и смерть, свою и Евы, и была потому могущественнее, чем ее любовь, дабы смог он поступить так, как был должен поступить. Как требовала от него некая неуправляемая сила, как хотел он сам, как ждала Ева.

Он слышал: звучала ее струна.

Автобус остановился. Кроме них на последней остановке вышли еще два-три пассажира, но сразу исчезли.

Как только Адам и Ева оказались на земле, их разом охватила волглая, душистая, звучащая соловьями прохлада приозерной майской ночи.

Сухой, пыльный, жаркий, желтый от электрического света воздух в автобусе остался за его лязгнувшими дверьми. А вместе с ним исчезло цепенившее их наваждение: обманный свет, обманные терзания, воспаление обиды и напряженное ожидание близости, как последнего искупления обиды. Мягкая, мудрая ночь одним влажным прикосновением превратила их в детей, доверчиво бросившихся друг к другу. Они еще не знали таких объятий, будящих не жажду — несущих утешение.