Наталия Экономцева - Точка Женщины

Он приходит ко мне все чаще и остается все дольше. Мы говорим о людях и водяницах, о лесных грибах и леших, о реках и морях. Постепенно я привыкаю к нему, о происхождении водяниц мы больше не разговариваем, и вода успокаивается. Хотя воспоминание о том непонятном волнении, которое вызвал доктор, не до конца смывается из памяти реки. Лето вообще на редкость сухое, дождей практически нет, и потому я помню очень многое. И знаете что? Мне даже нравится доктор и его разговоры. Что он имел в виду, спрашивая, может ли водяница полюбить мужчину? И в чем, собственно говоря, выражается любовь водяницы? Не в том ли, что она перестает пугать и начинает разговаривать? Очень может быть, но времени на выяснение этого вопроса практически не остается: на реку стремительно спускается осень. Вода между тем становится все холоднее, и однажды утром я понимаю, что очень скоро засну до весны. В этот день на берегу опять появляется доктор. Он одет совсем по-осеннему — в теплом свитере и ботинках. Он быстро подходит к самой воде и решительно говорит:

— Хватит. Выходи прямо сейчас. — Эту песню я слышала уже не один раз. Но сегодня он почему-то настроен серьезнее обычного.

— Я не могу. Водяницы не выходят из воды, — отвечаю я и чувствую, как где-то в глубине снова поднимается что-то властное и темное, это уже не дрожь, а очень тихий протяжный вой.

— Можешь, — тихо, но очень уверенно произносит доктор, — ты не водяница.

Я молчу. По двум причинам. Во-первых, от удивления: разве вы не удивились бы, если бы вам вдруг сообщили, что вы — это совсем не вы? А во-вторых, мои глаза уже слипаются и сил на возражения практически нет.

— Разве ты не понимаешь, что все придумала? Ты хотела меня забыть, и забыла! Но я пришел за тобой и без тебя не уйду, хочешь ты этого или нет.

Эти слова вытягивают меня из сна, но вода стонет и крутится подо мной, затягивая в глубину.

— Не я тебя забыла, а Рыжая, — из последних сил отзываюсь я.

— Ты и есть Рыжая! Посмотри на свои волосы!

— Извини, не могу. Я засыпаю. Когда вода становится слишком холодной и начинает хрустеть, водяница засыпает до весны.

— Рыж, ты не засыпаешь, а замерзаешь. Когда ты летом проводила по нескольку часов в воде, еще можно было надеяться, что ты придешь в себя, и играть в твои игры. Но сейчас это уже просто опасно! Выходи немедленно! Шевели ногами!

— У меня не ноги, а лапы с перепонками…

— Ерунда! Ты все придумала! Если ты сейчас же не выйдешь, я вытащу тебя сам и отвезу в сумасшедший дом. Считаю до трех. Раз, два…

— Нет, — кричу я, превозмогая подступающий сон и протяжный вой воды. — Даже не думай лезть в воду! Она тебя убьет. Не зря же ты все лето не хотел купаться.

— Да? А зачем ты мне это говоришь? Если ты водяница, разве ты не должна меня напугать? А раз ты не пугаешь, то…

— Да, я должна, но я не хочу! Не хочу и не буду, а с водой у меня свои счеты. Мы разберемся весной. Я чувствую, что река уже становится хрустящей…

— А ты не чувствуешь, что окончательно спятила?!

С этими словами он начинает срывать с себя одежду. Летом и в полнолуние я могла бы даже на расстоянии напутать его так, что он сбежал бы, не оглядываясь. Но сейчас я, как на зло, ни на что не способна.

— Не входи в воду, — очень тихо говорю я, и мои губы еле шевелятся. Он не слышит, а может быть, не слушает. Он врывается в реку, и через секунду его сильное, гибкое тело оказывается рядом со мной. И неожиданно все встает на свои места. Я ощущаю его как бесценный дар, как возвращение домой. Единственное, что связывает мое настоящее и мое прошлое, — это доктор. Я растворяюсь, и мои руки против желания тянутся к нему. В то же мгновение что-то в глубине реки вспыхивает и взрывается, а протяжный вой становится все громче. Неужели доктор его не слышит? Теперь, когда он вошел в воду, ничто не может его спасти. Вода вытянет из него всю его жизнь и всю его радость, может быть, не сейчас, может быть, даже не скоро, но когда-нибудь — обязательно. Если, конечно, кто-нибудь не будет его защищать. Может ли водяница защитить от воды? Об этом я никогда не слышала.

— Рыж, — говорит он, от звука его голоса во мне что-то сжимается, — пойдем. Не бойся. Не бойся самого страшного.

С этими словами он берет меня на руки и выносит на берег. В первый момент кажется, что мне нечем дышать, что я задыхаюсь и погибаю, но постепенно мир перестает дрожать перед глазами. Становится холодно и мокро. Он заворачивает меня в полотенце и прижимает к себе.

— Посмотри на свои волосы, Рыж, — тихо требует он.

Я беру в руку длинную прядь волос: они совершенно рыжие.

— А теперь посмотри на свои ноги.

Я опускаю глаза и вижу аккуратные пальцы с ярко-красными ногтями. У меня больше нет перепончатых лап, покрытых шерстью. Как же это получилось?! На холодном воздухе моя кожа становится ледяной, и я плотнее прижимаюсь к доктору. У нас за спиной раздается оглушительный треск — это ветла, только что стоявшая на отмели, свалилась в реку без видимых причин. Ведь сейчас даже нет ветра! Я вздрагиваю.

— Вода никогда не простит тебе этого…

— Глупости, это просто старое, гнилое дерево. Хорошо, что оно не свалилось, пока ты была там.

Я могла бы возразить, что, будь я там, дерево не свалилось бы, но он все равно не поверит. Он берет мою голову обеими руками и взъерошивает мои мокрые волосы.

— Я хочу тебя поцеловать, — еле слышно говорит доктор и наклоняется ко мне.

Я поднимаю на него глаза: его лицо, и особенно губы, как будто становятся чуть-чуть бледнее. Но это ничего. Я смогу защищать его от воды. Я научусь не бояться самого страшного, обещаю.

Он основательно располагается в самолете. Ручная кладь на полочке сверху; пиджак на вешалке отдать стюардессе; бутылка воды, газета и книжка в сетчатом кармашке впереди. Он проверяет прочность ремня, тщательно регулирует пряжку и, как предписано правилами, туго застегивает ее на поясе. Он очень уважительно относится к правилам, придуманным другими, а свои собственные и вовсе возводит практически к божественным истинам. Он выключает телефон и принимает таблетку от укачивания. Разумеется, он знает, что по инструкции ее положено проглотить за час до полета, но это как раз тот самый случай, когда его собственное правило превыше всего. На личном опыте он убедился, что лекарство, выпитое прямо в самолете, действует несравненно лучше. На него, по крайней мере. Он закрывает глаза и откидывается в кресле. Салон полупустой: горячий сезон давно закончился и даже сезон бархатный на исходе, и только самые отчаянные или самые равнодушные решают в такое время отправиться к морю. Он закрывает глаза и с удовольствием думает о том, что уже через каких-то несколько часов подставит лицо прохладному ветру, а потом бросится с головой в ледяные волны, которые летом были изумрудно-голубыми, а сейчас, в октябре, уже наверняка стали серыми.