Наталия Экономцева - Точка Женщины

С тех пор как дверь раскрылась и закрылась, до меня не долетело ни единого четкого звука. Подозрительный тип не сел на раскладушку, не подошел к моей кровати, не приблизился к раскрытому окну, из которого пахнет летней пылью. Получается, что он просто остановился у входа? Или бесшумно опустился на пол и сидит сейчас у стены, скрестив ноги? Что ему здесь нужно? Какой он? Как выглядит? Во что одет? О чем так глубоко задумался?

У меня слишком много вопросов, а ответов на них нет и не предвидится: говорить-то я не могу, вы не забыли?

Но странное ощущение вытесняет эти бесконечные вопросы. Как волна, оно очень быстро накрывает меня с головой и тянет прочь. «Все хорошо», — шепчет волна, унося меня дальше и дальше. И что самое смешное — я ей верю. Да, я лежу здесь без движения шесть дней, вернее, семь. Я не могу открыть глаз, а тот, кого я так жду, никогда не будет моим, но это не страшно. Стоит только захотеть, и все изменится. Прямо сейчас, в эту самую минуту возможно все — любые чудеса, мыслимые и немыслимые могут стать явью, потому что пока подозрительный тип неподвижно сидит тут у стены и думает неизвестно о чем, со мной не может случиться ничего плохого. Он меня охраняет, верьте мне. Можете надо мной смеяться. Я и сама бы на вашем месте от души посмеялась.

Я просыпаюсь, когда двери лифта раскрываются, выпуская в коридор того, кто никогда не будет моим. Его шаги ничем не отличаются от сотен других шагов, которые раздаются за дверью. Но я безошибочно узнаю, когда двери лифта раскрываются для него.

Он идет легко и плавно, он не торопится, но и не медлит. Его не пугает то, что лежит впереди, и он делает свои шаги без страха и без сожаления. Может, поэтому он никогда не будет моим: я слишком боюсь его потерять.

Подождите, а как же подозрительный тип? Хороша я буду, если он до сих пор сидит здесь, охраняя мой сон. Если бы только я могла открыть глаза — хотя бы ненадолго, хотя бы на несколько секунд! Но я не могу, и все, что мне остается — это замирать и прислушиваться. Тот, кто никогда не будет моим, открывает дверь и делает еще несколько шагов, подходя ко мне очень близко.

Он молча стоит рядом, и я знаю, что он смотрит на меня. Значит, в комнате никого нет. Я почти вижу, как его глаза тихонько смеются под пушистыми ресницами. Они всегда смеются, когда он на меня смотрит. Может быть, дверной проем слишком низкий, и ему пришлось наклонить голову, когда он заходил в палату. И теперь он так и стоит, слегка наклонив голову вперед. Наверное, он держит руки в карманах широких джинсов, а может быть, скрестил их на груди и еле заметно шевелит губами, бормоча что-то про себя и собираясь с мыслями. Сейчас он наклонится и поцелует меня в губы. А после этого… После этого он, может быть, даст мне немного воды. И тогда бесконечный пожар у меня во рту наконец прекратится, я открою глаза, сяду в кровати и обниму его за шею. Все закончится, как кошмарный сон, мы вместе поедем ко мне и найдем мою коробочку из-под печенья, разрисованную заснеженными домиками и…

И тут он хрипло произносит:

— Не знал, как тебе сказать, но раз у тебя цветы, то все гораздо проще. Есть кто-то еще, да?

И мне становится ясно, что, глядя на меня, его глаза совсем не улыбались. Они метали громы и молнии, но я этого просто не заметила. Поцелуев не будет, и чуда в этот раз не произойдет.

— Конечно, у тебя кто-то есть. Глупо было бы думать, что ты полтора года была одна, правда? Может, я тут вообще ни при чем, а?

Вдох и выдох. Это очень просто. Главное — продолжать дышать. Через шесть вдохов он говорит:

— В общем, я тебя вот о чем хотел попросить: ты уж определись, ладно? Я так понимаю, ты хотела покончить с собой, но теперь ты чего хочешь? Ты собираешься жить или не собираешься? Реши и давай уже что-нибудь сделай. Туда или обратно. — Тут он довольно неловко хихикает. — А то эта история висит на мне, как камень на шее. Я и виноватым себя чувствую, и тебе помочь ничем не могу. А ты же знаешь, как я не люблю чувствовать себя виноватым!

Последние слова он произносит на удивление задушевно и наверняка в этот момент прикладывает руку к груди, подтверждая: помочь мне он действительно ничем, совершенно ничем не может.

— Определись, ладно? Нет ничего хуже неопределенности…

Неопределенность? Вот засранец! Это говорит тот, кто не мог со мной попрощаться полтора года! Собирайся и уматывай!

Если бы я могла, то выцарапала бы ему глаза. И тут кто-то нервно кашляет совсем рядом с нами, и я всем телом чувствую, как вздрагивает от неожиданности тот, кто никогда не будет моим. Это, конечно же, папа. Я не знаю, как он вошел. Как умудрился не скрипнуть дверью, не споткнуться на пороге и не задеть ногой раскладушку у окна. Можете мне не верить, но он вошел без единого звука. Не стесняйтесь, я бы и сама на вашем месте не поверила.

Голос моего папы кричит именно те слова, которые не могу произнести я:

— Вот засранец!

А в следующую секунду я слышу звук удара. Что-то сочно хлюпает, а потом кто-то с грохотом падет, задев мою кровать. Тот, кто никогда не будет моим, ударил папу. Это ужасно. Я знала, что он скор на руку, но чтобы так… Пап, скорее поднимайся, не нужно, чтобы все это увидела мама. Нужно скорее сбегать за медсестрой, она поможет…

— Что за черт?! — возмущенно кричит откуда-то снизу тот, кто никогда не будет моим, и вдруг до меня доходит, что на самом деле это он поднимается с пола.

Что это? Папа его ударил? Ущипните меня. Я лежу тут без сознания пять, вернее, шесть дней, но точно знаю, что это галлюцинация. Это просто невозможно.

— Проваливай, — заявляет папа таким тоном, которому бы позавидовала даже мама. — И больше никогда не возвращайся. Даже не смей к ней приближаться, понял?

Тот, кто никогда не будет моим, не произносит в ответ ни слова. Конечно же, он ничего не понимает и наверняка растерянно хлопает глазами. Как получилось, что его — драчуна и забияку — уложили на пол одним ударом?

— Ну-ну, — тихо говорит тот, кто никогда не будет моим.

А потом он делает то, что делает всегда, если что-то идет не так, как ему нужно: он уходит. Как же все просто — повернуться спиной, закрыть за собой дверь и уйти. Оборачивается ли он, чтобы посмотреть на меня и улыбнуться? Я не знаю, ведь я не могу открыть глаз. Проносятся ли перед ним те дни, когда он был готов отдать половину сердца, чтобы быть со мной рядом? Сожалеет ли он о прошлом, которое остается у него за спиной? Этого я тем более не знаю.

Его плавные шаги быстро удаляются от меня. Хлопает дверь и раскрывается лифт, унося от меня угли моей большой любви, сгоревшей у меня на глазах.

Вот и все.

— Извини, что не сделал этого гораздо раньше, — говорит мне папа и тут же нервно кашляет и хлопает себя по карманам.

— Заррраза! Я где-то потерял свой блокнот… Я быстро…