Наталия Экономцева - Точка Женщины

И он оставляет меня одну — дуть на угли моей большой любви и плакать над тем, что чуда не случилось. Этот мужчина никогда не будет моим, но я снова пожелаю ему удачи.

Пока лифт уносит его от меня прочь, за окнами гремит гром, и наверняка ослепительные молнии прорезают тучи насквозь. Душная жара нескольких последних дней прорывается яростной грозой. Вода хлещет за окном, как из ведра, и прохладные капли долетают даже до меня. Температура медленно снижается, и это значит, что тот, кто никогда не будет моим, уходит все дальше.

Ты снова уходишь, так уходи же легко и приятно. Пусть тебе не попадется ни одной неровной ступеньки и никогда не придется жалеть о дорогах, которые ты выбирал. Я желаю ему удачи и вдыхаю так глубоко, что мое сердце оказывается в желудке. Глупо, правда?

— Очень глупо, девочка, — соглашается бабуля. — Но иначе нельзя.

И пока тот, кто никогда не будет моим, уходит прочь, не сожалея и не оглядываясь, я как в море, купаюсь в моем новом и очень странном чувстве. Как будто и сейчас со мной не может случиться ничего плохого, а все чудеса — мыслимые и немыслимые — лежат у моих ног. Очень глупо, девочка.

Лифт останавливается на первом этаже, его двери открываются и снова закрываются, а мы так и остаемся внутри. Скрипучие створки отгораживают нас от всего мира, и нет такой силы, которая заставит меня оторваться от его губ. Наверное, внутри душно и противно пахнет машинным маслом, но для меня есть только тепло его тела и запах его волос. Вдобавок ко всему гаснет свет, а кнопки с цифрами тускло светятся в темноте, хитро подмигивая кривыми мутно-зелеными глазами, но рядом с ним мне не страшно даже сейчас.

Понимаю ли я, что, несмотря на все это, он никогда не будет моим? Наверное, да. Я обнимаю его чуть крепче, чем нужно, и прижимаюсь чуть ближе, чем следовало бы. Он, конечно, тоже это чувствует. Но тем не менее нет на свете силы, которая заставила бы его выпустить меня из этого лифта. Я не знаю, сколько времени мы провели в духоте и темноте, но мне редко случалось испытывать что-либо более приятное, и это чистая правда.

Скрипучие дверцы закрываются, скрывая от меня все лишнее. Есть только он и я, и нет никакого мира снаружи — ни условий, ни обещаний, ни принципов. Нет офисов со звенящими телефонами и банков с бесшумными аппаратами для выдачи наличных, нет магазинов модной одежды, нет родительской квартиры с завтраком ровно в восемь и бывших любовников с укоризненными глазами. Только он и я. Я растворяюсь в нем до кончиков волос, верьте мне. Растворяются мои кости, ногти и внутренние органы.

И если отбросить мир, отрезанный ржавыми дверьми тесного лифта, важно ли, что этот мужчина никогда не будет моим? Когда двери со скрипом открываются и вспыхивает свет, я парю где-то под потолком.

Представьте себе изумление соседки с третьего этажа, которая нажимает на кнопку лифта, чтобы подняться к себе. Представьте себе ее вытаращенные глаза, ее раскрытый рот, ее пластиковый пакет, который падает на пол, ее помидоры и огурцы, которые катятся во все стороны по грязным коричневым плиткам… Представьте себе ее возмущенный вопль и смеющиеся глаза того, кто никогда не будет моим.

— Да вы что, с ума сошли?! — выдыхает соседка. — Здесь же дети…

— Где? — обеспокоенно спрашивает тот, кто никогда не будет моим, и мы хохочем так заразительно, что соседка тоже криво улыбается, пока мы собираем в пакет ее помятые помидоры.

Мне двадцать девять, но моя большая любовь возвращает меня к благословенной радости пятилетнего возраста. Верьте мне.

Единственное, что нарушает тишину, — это скрип карандаша по бумаге и шуршание листков. Папа пишет, устроившись на раскладушке, а я неподвижно лежу рядом. Я почти вижу, как он в задумчивости грызет кончик карандаша. Он снял очки и положил рядом с собой и, разумеется, будет очень долго искать их по всей комнате, учитывая, что мамы сейчас рядом нет, да и я вряд ли смогу помочь.

Он покрывает листок мелкими, очень ровными рядами цифр и многоэтажными формулами. Что он там считает? Это всегда оставалось для меня загадкой, хотя разгадать ее, пожалуй, было очень просто. Нужно было всего лишь спросить. Что там, на его бесконечных листах и листочках? Формула вечного счастья? Молекула живой воды? Секрет вечной жизни? Я бы ни капли ни удивилась, узнав, что он работает над чем-то подобным. Что же ты пишешь?

Пап, я обязательно спрошу тебя об этом. Это первое, о чем я спрошу тебя, как только опять научусь говорить.

Папа скрипит карандашом, не останавливаясь ни на секунду. Неужели у тебя не устает рука? Да и как ты можешь так спокойно писать, когда совсем недавно, на этом самом месте, отправил в нокаут большую любовь своей единственной дочери? Неужели тебя не гложут сомнения? И ты не ломаешь голову над тем, стоило ли его прогонять, обзывая засранцем? Ты вообще помнишь о том, что здесь произошло? Или с помощью цифр твоя память избавляется от всего, что может хоть самую малость омрачить твое существование?

Дверь скрипит и открывается, а звонкие каблучки медсестры стучат даже задорнее обычного.

— Ну, как вы тут?

— Мы? Тут? — Я почти уверена, что папа уже озирается вокруг в поисках очков. — Мы все так же… Где же?.. Одну минуточку…

— Что вы ищете? Очки потеряли? Вот же они, рядом с вами! Вот. Подождите, я вам сейчас подам…

Каблучки стучат по направлению к папе, и я сжимаюсь в комок. Это мой папа, девочка. Держись от него подальше, иначе я тебе не завидую.

— Спасибо, — говорит папа и наверняка расцветает самой обаятельной из всех своих смущенных улыбок.

— Не за что. А что это вы все время пишете? Я уже давно хотела вас спросить.

Нет! Не говори ей, пап! Ни в коем случае! Пусть это будет наш с тобой секрет. Помнишь, как мы не сказали бабушке, почему ее кошка не слезает со шкафа? Я никому не говорила, что ты по рассеянности на целый день запер ее в этом самом шкафу вместе с книгами, клянусь тебе! Об этом никто не узнал, потому что это был наш секрет, так что не выбалтывай лишнего этой выскочке!

— Так что это у вас? — поет она.

— Это сложно, я не знаю, как вам объяснить.

— А вы попробуйте, я уверена, у вас получится.

— Это формула, над которой я работаю уже много лет, — начинает папа, и я узнаю эту многообещающую протяжную интонацию.

Нет! Не говори ей!

Я захлебываюсь воздухом. Наверное, я задыхаюсь. Я делаю несколько судорожных вдохов и тут…

Апчхи!

В ту же секунду раскладушка скрипит, а папа вскакивает. Наверняка он при этом отталкивает медсестру, которая склонилась над его записями.

— Что это? Она чихнула?

— Кажется, да…

— Это ведь хорошо, да? Она приходит в себя, да?

— Вообще-то, — тихо говорит медсестра, — доктор сказал, вас раньше времени не тревожить, но я считаю, что надо вам рассказать. Она может так лежать годами. Без изменений.