Полина Поплавская - Танец страсти

— Давай пока пропустим это, — вздохнула девушка. — Что дальше?

— Мне кажется, здесь говорится о том, что кроме “Васы” есть какой-то еще объект. И он определяет срок жизни корабля.

— По-моему, все, что пока можно сказать, — что есть что-то, сделанное из дерева. А с чего ты взял, что здесь снова речь идет о “Васе”?

— По умолчанию. Ни о каких других деревьях ведь не говорится.

— В общем, пока твоя версия не более убедительна, чем та, которую высказал Симон Кольссен, — честно призналась Малин.

— Ну что ж, — не смутился Юхан, — значит, надо работать дальше.

Они ломали головы над текстом еще часа четыре, не меньше. Сначала Малин сопротивлялась тому, чтобы напрямую связывать содержание надписи с “Васой”. Даже если дощечка находилась на судне в момент его гибели, все равно речь в ней могла идти о чем угодно. Например, кто-то вырезал кусок стиха, может быть, даже не понимая его смысла, просто так, от скуки. Почему нет? Или это была головоломка? Но на такое предположение девушки Юхан почему-то даже обиделся, и она не стала развивать его. Или дощечка была находкой, которую на “Васе” везли в Германию какому-нибудь знатоку древностей — ведь установить точный возраст дерева пока никому не удалось?

Но все же некоторые доводы Юхана звучали убедительно, и в конце концов Малин согласилась играть по правилам, которые предложил ее сосед.

Оказывается, Юхану удалось выведать у сердитого музейного хранителя, что тот обнаружил на корабле место, где предположительно была прикреплена эта самая дощечка. Никаких упоминаний о рунических текстах в архивах Симон Кольссен не нашел, но на одном из черновых эскизов убранства корабля ниже ватерлинии значился маленький прямоугольник, и его пропорции — Симон, разумеется, все сто раз проверил — совпадают с пропорциями дощечки, найденной Йеном. Хранитель музея ликовал: автором этого эскиза считался сам Йохан Буреус, который, по некоторым сведениям, знал старую письменность. Значит, версия о сговоре теперь выглядит довольно-таки правдоподобно. Надпись — что-то вроде инструкции, предназначенной сообщникам Буреуса на корабле. Наставник короля, как известно, имел обширные связи с учеными по всей Европе — кто поручится, что заодно он не представлял интересы какого-нибудь другого государства?

— Я понял, что сейчас мои рассуждения кажутся тебе менее обоснованными, чем выводы Симона, но я не сказал еще, что… — Юхан собирался перейти к своим главным аргументам, но Малин неожиданно перебила его:

— Подожди, ты говоришь — Буреус?

— Да, один из двух учителей Густава II Адольфа. Симон упоминал о нем, когда мы вместе были в музее.

У Малин закружилась голова. Буреус, тот самый старик-ученый из ее снов — она так много знает о нем, гораздо больше, чем могла бы. И о ясене, растущем в королевской дубовой роще, она узнала оттуда же — из кошмара, в котором старый человек метался, бредил и хотел разыскать какого-то крестьянина. А еще он собирался искать верхушку Мирового Древа среди бревен…

— Кто собирался искать верхушку? — Малин и не заметила, что произнесла это вслух.

— Я не знаю, стоит ли рассказывать об этом… — Она подумала, что своим рассказом может еще глубже завести Юхана в бездну мистического и тем самым повредить ему. — Этот Буреус снился мне.

Она выдержала его долгий взгляд, за которым последовала еще более долгая пауза — Юхан обдумывал эту новость. Через некоторое время он спросил:

— Ты можешь пересказать весь сон, по возможности ничего не пропуская?

Вздохнув, Малин начала по фрагментам восстанавливать сон: болезнь, письмо, кошмар… А потом вдруг поняла, что знает откуда-то, как старик провел вечер, предшествовавший его болезни, причем знает в таких подробностях, которые ни за что не смогла бы выдумать сама. Юхан следил за ее рассказом так, будто присутствовал при реставрации чего-то невообразимо прекрасного: он весь подался вперед и, стоило Малин на секунду умолкнуть, словно гипнотизировал ее, заставляя говорить дальше и дальше.

— А дощечка? — спросил он, когда девушка закончила рассказ, оказавшийся, к ее собственному удивлению, таким долгим и подробным. — Ты что-нибудь вспомнила про нее?

Малин прикрыла глаза, мучительно напрягая память, но нет — ни о дощечке, ни о рунах она ничего не помнила. К тому же ее очень беспокоила реакция Юхана: он воспринял ее рассказ, как откровение, в котором нельзя усомниться.

— Юхан, — сказала она, — ты же понимаешь: это был всего лишь сон.

— В последнее время я убедился, что сны могут иметь очень важное значение. Но неужели ты ничего не помнишь про руны?

Малин отрицательно покачала головой. Воодушевление Юхана нравилось ей все меньше и меньше.

— Послушай, — твердо сказала она, протянув ладонь через стол и положив ее на руку соседа, — даже в моем сне Буреус, когда ему мерещилась опасность, исходящая от “Васы”, бредил, понимаешь? Не бывает никаких кораблей с мертвецами! И вообще, как ты себе представляешь локальный скандинавский конец света, а?

— Конечно, кораблей с мертвецами не бывает, — живо откликнулся Юхан. — А что касается локального конца света, то тут можно спорить — у нас не такое уж стабильное тектоническое положение… Но, в общем, я с тобой согласен. — Он взглянул на нее с ласковой иронией. — Просто я хочу понять, почему мне снятся кошмары. Одни ходят в таких случаях к психоаналитикам, другие — решают головоломки. Вот я и отношусь к этим другим, предсказание — моя головоломка. Большая часть нашей внутренней жизни плохо поддается контролю, да и описанию тоже, согласна? И люди много лет назад уже понимали это не хуже Фрейда. Поэтому каждый сначала изобретает себе своих собственных монстров, а потом придумывает методы борьбы с ними. — Он опять иронически улыбнулся.

Малин не была уверена, что правильно поняла его слова, но рассудительность Юхана и его улыбка несколько успокоили ее. Она поднялась, чтобы включить чайник, и тут в ее голову пришла новая идея:

— А что, если наша дощечка и есть то самое “другое дерево”?

Когда живешь на последнем этаже, начинаешь по-особому относиться к ночи. Темнота, прижимающаяся к земле внизу, наверху расцветает пиршеством красок: от чернильно-синего с прорехами звезд небосвода — до зеленого и малинового, которые висят над полыхающим огнями рекламы городом. Первое время, когда она только поселилась в студии, Малин даже не высыпалась — по ночам она с замиранием сердца следила, как с течением времени изменяется световая палитра: то верх берет суетный неон, то главенство снова переходит к небесным светилам. Это зрелище не могло надоесть — в нем было больше разнообразия, чем в смене лиц прохожих на улице или в бестолковой суете на экране телевизора.