Полина Поплавская - Танец страсти

Малин выпрямилась на скамейке, пораженная тем, что ее собственные мысли о ложной надежде удивительно перекликались с недавно перечитанным мифом из Эдд. На этот раз ее внимание остановило убийство Бальдра, с которого и начинается гибель богов. Это была очень важная сцена, но девушке никак не удавалось связать ее с остальными сценами “Меда поэзии”. А ведь там тоже присутствует омела! Слабый ничтожный побег, который в руках слепого бога становится орудием убийства [11] Богиня Фригг, опасаясь за судьбу своего сына Бальдра, берет со всех существ и предметов клятву, что они не причинят ему никакого вреда, но забывает про омелу. Коварный Локи, выведав об этом от самой Фригг, подсовывает прут из омелы слепому Хёду, когда боги забавляются, стреляя в неуязвимого Бальдра. Смерть Бальдра от ветки омелы является чем-то вроде предвестия гибели богов и всего мира. Перед гибелью богов, грядущей за этой смертью, задрожит и загудит Мировой Ясень Иггдрасиль. .

Малин быстро шла к выходу из сквера. Конечно, главным действующим лицом ее спектакля должен стать маленький древесный паразит, поселившийся на Мировом Ясене! Если ей повезет и Олаф еще в театре, она прямо сейчас попробует объяснить ему партию. Девушка отчетливо представляла себе этот танец: тихое скольжение, которое приведет к страшной катастрофе. Росток омелы едва различим на фоне мощного Иггдрасиля, но гигантское дерево дрожит от любого его легкого трепетания… Только бы Олаф не ушел до ее прихода!..

Он нашелся раньше, чем слова, с помощью которых она могла бы объяснить, как именно ему предстоит танцевать и чего она хочет от этой партии. Глядя на бледное веснушчатое лицо Олафа с чуть просвечивавшей кожей, на его тонкую, еще мальчишескую фигуру, она сказала:

— Ты будешь танцевать в спектакле омелу.

— Кого? — парень удивился, должно быть, он никогда не слышал о существовании такого растения.

Малин принялась рассказывать о Хёде и Бальдре, об Иггдрасиле, потом упомянула даже о мнимых лечебных свойствах омелы.

Когда она закончила, Олаф задал новый вопрос:

— А почему я? — и Малин оказалась в тупике.

Она боялась сказать Олафу что-нибудь лишнее о его внешности, тем более — о характере. Как это трудно — предложить танцевать не героя, даже не какой-нибудь отрицательный персонаж, а что-то безвольное, аморфное, послужившее к тому же источником страшных бед…

Малин продолжала свои многословные невнятные объяснения и, вглядываясь в еще как бы не определившиеся черты лица Олафа, думала, что лучшего танцора для этой партии и представить невозможно. Вот он прижимается к сцене, трепеща всем телом, — и рассеянная Фригг не замечает его… Малин так увлеклась этой воображаемой картиной, что неожиданно умолкла на середине фразы. И спохватилась, лишь когда недоумевающий Олаф опять начал о чем-то переспрашивать.

— Ты же все так тонко чувствуешь, — сказала она. — Я просто уверена, что у тебя получится замечательно! Ну что, ты согласен танцевать?

— Хорошо, только, может быть, ты потом объяснишь как-нибудь попонятнее?

— Конечно, — уверенным тоном ответила Малин, в глубине души подозревая, что ей придется потратить на работу с Олафом не меньше сил, чем на все остальные партии, вместе взятые.

Высокий дом с погашенными окнами. Ее дом. За последние месяцы Малин так часто видела эту картину. Погашенные окна усиливают одиночество человека, находящегося на улице, а редкий огонек в темноте, наоборот, сулит тепло и сочувствие. Подходя к своему дому, она всегда так надеялась, что хотя бы одно окно светится! Так же, как во время спектакля старалась найти внимательные глаза, ради которых стоило продолжать танец. Но сегодня все окна были темны.

Каждый раз, когда опускался занавес, Малин казалось, что она больше не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Но потом она доползала до душа в гримерке, и появлялись силы, чтобы одеться и идти домой, а иногда и для того, чтобы поехать куда-нибудь вместе со всей труппой и полночи отмечать день рождения или какое-нибудь другое событие. Настоящая усталость накатывала, когда в лифте она нажимала кнопку своего этажа. Расстояние от лифта до двери квартиры превращалось в почти непреодолимую дистанцию. Бывали дни, как, например, сегодняшний, когда она всерьез опасалась, что упадет, едва только переступит порог.

Пока девушка возилась с застежками пальто, раздался телефонный звонок. Поборов искушение не брать трубку, Малин добрела до аппарата и упала в кресло рядом с ним. В трубке раздался голос Йена.

— Так и думал, что ты сегодня появишься поздно.

— Да, много работы, — с трудом выдавила Малин, не испытывая никаких эмоций оттого, что он все-таки позвонил ей.

— Я хотел бы увидеть тебя.

— Хорошо, — пробормотала девушка.

— Завтра?

— Завтра это невозможно — я занята весь день.

— Значит, послезавтра?

— Да.

Повесив трубку, она долго сидела не шевелясь и смотрела куда-то невидящим взглядом. У нее не было сил радоваться этому звонку, на который она уже не рассчитывала, или досадовать на себя за безволие, с которым она согласилась на встречу. Конечно, она не верила, что Йен имеет отношение к несчастьям ее соседа Юхана — это предположение было бредовым. Но между нею и Йеном было одно очень существенное различие. Он прекрасно чувствует себя в реальном мире, а она постоянно промахивается мимо подлинного смысла вещей и чужих поступков. Он всегда знает, что делает, а Малин не смогла бы толком объяснить и половины своих поступков. И уж конечно, у него не бывает галлюцинаций и снов с продолжением. Из этой-то разницы и рождалось ее недоверие: едва ли он когда-нибудь сможет понять ее…

Девушка почувствовала, что голодна, и, заставив себя подняться с кресла, застыла перед открытой дверцей холодильника. Половину грейпфрута и йогурт надо оставить на завтрак, но есть немного сыра, открытая банка оливок и полбутылки красного вина, оставшегося от спасительного глинтвейна. Она отламывала кусочки сыра, вылавливала из банки последние оливки и небольшими глотками пила вино прямо из горлышка, пока не почувствовала, что голод немного утих. Тогда она разделась, легла в кровать и закрыла глаза. Ее мысли вернулись к Йену: вновь и вновь она пыталась представить себе, что он теперь о ней думает.

Но угадать это было выше ее сил, и тогда она попыталась определить, как сама относится к нему… Однако и это оказалось невозможным. В каждую из немногочисленных встреч Йен был для нее новым человеком. Это было так, словно речь шла о плохо изученной стихии.

Малин вспомнила, как однажды зимой Бьорн возил ее на север Норвегии, “охотиться за северным сиянием”. В последний день пребывания там им повезло: в темноте над их головами заполыхали долгожданные разноцветные переливы. Малин долго любовалась ими тогда, а потом вдруг подумала, что это завораживающее зрелище до странности напоминает ей боль, с которой она сталкивается каждый месяц. Перед нею было что-то такое же неопределенное, что почти невозможно запомнить или описать. Как и во время менструальных спазмов, всякий раз жестоко терзавших ее тело, дело было не просто в быстрой смене состояний. Боль, сполохи в небе, ее влечение к Йену — все это было и как бы одновременно не было… Поэтому Малин не могла представить себе, что почувствует при следующей встрече с ним, как не могла бы и объяснить, что ощущала во время предыдущих свиданий.