Карен Ямпольски - Гламуру вопреки

Тогда мама наконец вышла из комы и спросила:

— Что произошло с твоими волосами? — Она подошла ближе и всмотрелась в мое лицо. — Ты пользуешься косметикой?

В этот момент вошла Алиса. Заметив гостей, она поначалу изумилась: ко мне ведь никто никогда не приходил, — а потом всерьез испугалась за свою жизнь. Папе, по крайней мере, хватило ума принять приличную позу и опустить свои немытые ноги на пол.

— Может, все-таки познакомишь нас? — спросил он, кивнув в сторону Алисы.

Я неохотно — и очень поспешно — представила их друг другу, уже натягивая на себя куртку: мне не терпелось скорее вырваться из общежития.

— Кстати, Алиса, — бровью не поведя, сказал отец, когда мы уже собирались уходить, — ты случайно не знаешь, где тут можно достать нормальной «травы»?

Алиса смерила его неодобрительным взглядом и презрительно хмыкнула:

— Что ? — Она в мгновение ока позабыла, что сама не прочь курнуть время от времени.

— Ну идемте же, — взмолилась я. — Я умираю от голода. — И я наконец-то вытащила их из зоны дискомфорта, также известной как «моя комната».

Я хотела увести родителей в город, но папа настоял, чтобы мы остались в кампусе.

— Не так уж часто мы здесь оказываемся, — мотивировал он.

Дабы усугубить мои страдания, мы отправились в маленькое кафе при школьном совете.

Усевшись, отец принялся со свойственным ему энтузиазмом оценивать сновавших поблизости учеников, читать доску объявлений и болтать со всеми учителями, которым не посчастливилось оказаться рядом. Мама продолжала недоуменно рассматривать меня.

— Ты что, сделала перманентную завивку? — спросила она. Если прежде она говорила со мной недоверчиво, то сейчас это недоверие переросло в откровенную досаду.

Я кивнула.

Я знала, о чем она думает. Я даже не спросила, нравится ли ей моя новая прическа.

— Солнышко, ты, главное, не забывай, кто ты есть на самом деле, — попросила она якобы с пониманием, хотя я-то чувствовала, как она раздражена.

Да как же я забуду, если одноклассники постоянно мне об этом напоминают?

В этот момент один придурок из моего класса, Джад Уотсон, зашел в кафе в сопровождении своей свиты. Проходя мимо нашего столика, он гаркнул: «Осторожно! Чмо на кампусе!» — чем необычайно повеселил своих приспешников.

Мама взяла меня за руку, и черты лица ее тотчас смягчились. Я была очень рада такой перемене. Мне еще не хватало обвинений со стороны родной матери.

— Ты завела себе друзей, солнышко? — ласково спросила она.

Я неопределенно пожала плечами. Почувствовав ее тепло, я тут же захотела смыть весь макияж, выпрямить волосы, накинуть балахон и, запрыгнув в старенький микроавтобус, умчаться прочь из Хиллэндера, чтобы больше никогда сюда не возвращаться.

— Джилл необязательно дружить с этими снобами, — сказал отец. — Она умнее их всех, вместе взятых. Да и в любом случае они тут все, наверное, республиканцы. — Знакомая горделивая улыбка опять засияла на его лице. — К тому же мы ее сюда не за друзьями отправили. Твои оценки плюс образование в Хиллэндере — и никто в этом мире не сможет остановить тебя, солнышко. Ты их всех втопчешь в грязь, уж поверь мне.

И тогда я поняла: адовы муки Хиллэндера — ничто по сравнению с разочарованием, которое испытывали родители в Джорджии. Поэтому я решила держаться во что бы то ни стало. Когда пришло время выбирать соседку на следующий год, я мужественно попросила одноместную комнату. Подобную роскошь крайне редко предоставляли второкурсницам, но — о чудо — моя заявка прошла. Скорее всего, потому, что все девочки в школе разбились на пары — с кем угодно, лишь бы не со мной.

Таким образом, следующие три года я провела в уединении. Я не выходила из комнаты никогда — ни вечером, ни на выходных, ни на каникулах. Да, вы не ослышались: даже на каникулах я сидела в четырех стенах. Родители считали, что не могут себе позволить автобусный билет для меня. А раз так, то и я не утруждалась экономией, чтобы купить билет на скопленные деньги. Ни одна девочка под страхом смерти не согласилась бы гулять со мной, а уж тем более приглашать меня в гости. Следовательно, пока большинство семей занимались расчленением трупа индюшки в День Благодарения, я торчала у себя в комнате. В гордом одиночестве. В течение всех этих бесконечных часов я, преимущественно, училась, ела и — порою — резала себе руки.

Резать себя я начала еще на первом году обучения — то ли из-за обилия издевок, то ли потому, что не хотела, чтобы Алиса видела мои слезы. А боль и ярость, которые меня обуревали, должны были все же находить какой-то выход. Впервые это случилось, когда я застала Алису за чтением моего дневника. Более того, она попутно высмеивала прочитанное перед какой-то подружкой. В этом дневнике я записывала свои фантазии насчет будущей жизни, насчет моего воображаемого «суженого» и всего прочего, что меня окружало. Я даже составляла списки вроде такого:

Чего я хочу добиться в жизни:

Прыгнуть с парашютом

Стать хорошей матерью

Заняться благотворительностью

Открыть журнал

Побывать на всех семи континентах

Влюбиться

Найти настоящего друга

Научиться нравиться людям

Не без гордости сообщаю, что могу вычеркнуть пункты № 4, № 6, № 7 и № 1 (последнее было совершено ради статьи в «Джилл»). Я до сих пор помню тот список, равно как и смех Алисы, поглощенной глумлением над ним. Помню все эмоции, испытанные в тот момент; я будто бы вновь пережила весь тот ужас отверженности, в который меня окунула школа Хиллэндер.

Алиса была до того увлечена, что даже не заметила моего прихода. Прежде чем она обратила на меня внимание, я бесшумно прокралась в ванную и заперлась там на замок. Охваченная яростью и невыносимой тоской, я сидела и ждала, пока польются слезы. Но слез все не было.

Тут я заметила острый кусок металла, торчащий из сломанной коробки с туалетной бумагой. Покрутив его туда-сюда, я наконец оторвала этот обломок. Провела по коже, чуть надрезав указательный палец, и внимательно проследила, как кровь стекает по руке. Удивительно, но мне это понравилось. Это можно было сравнить с катарсисом. Сущее облегчение.

Я понимаю, как жалко это звучит. Но в то время это был единственный способ отвлечься от боли, знакомой каждому изгою. По меньшей мере четыре раза в неделю я пряталась в ванной и резала себя — теперь уже при помощи швейцарского ножика вместо металлического обломка. Кровь из меня, понятное дело, не хлестала — нет, я стала настоящим экспертом в вопросе добровольного членовредительства. Я научилась правильно касаться кожи лезвием. Так, чтоб было больно. Так, чтобы забыть о подлинной боли.

Я была достаточно умна и понимала, как это глупо. А потому изо всех сил старалась прибегать к этому методу как можно реже, взамен утешаясь музыкой — и журналами.