Ануш Варданян - Не ссорьтесь, девочки!

— Ну и молодец. И ни в чем себе не отказывай. Представляешь, сколько таблеток для похудания можно будет купить.

— Ты, кстати, опять похудела, — отозвалась Нонка. — Ненавижу тебя, — и снова засомневалась: — Не знаю. Я все же театральный режиссер.

— Бергман тоже с театра начинал. А Кончаловский вообще оперы ставит.

— И как, получается? — спросила Юля.

— Не знаю, сама не видала. Люди говорят.

По лестнице шли звезды кино. Мелькнуло лицо Олега Шершневского. «Показалось», — пронеслось в Нонкиной голове.

— Ноник, это шанс, — сказала Юля. — Сколько можно смотреть на них издали?

— Согласна, согласна.

— А костюмы там будут? — спросила Юлька.

Соня с уважением глядит на новоиспеченного клипмейкера.

— Я, Юлечка, не знаю. Это как постановщик решит. Может, там все голые будут. Мало ли, концепция какая появится.

— Голые, голые! — кричит Юля. — А я их разрисую.

— А где можно послушать певца? — интересуется Нонна.

— Певца — в Мариинке! — сообщает Соня. — Там басы, тенора и даже баритоны. А это художник питерский. Иногда у него выступления клубах и ресторациях.

— Хорошо, буду готовиться к встрече.

Нонна готовилась. Она листала свои старые конспекты по режиссуре.

— Мизансцена… Наиболее точно выражает не только расположение действующих лиц, но их отношения, зависимость друг от друга, их приоритеты…

Портрет Станиславского строго взирал на нее со страницы эпохальной книги «Моя жизнь в искусстве».

— Сверхзадача… Контрдействие… Сквозное действие…

Она штудировала Эйзенштейна. Мелькали кадры «Ивана Грозного». Миша вздрагивал во сне под музыку Прокофьева.

Из старых книг выпала фотография. Студенческий спектакль «Фанфан-Тюльпан». Федя — Фан-фан, она, Нонна, — Аделина. Вспомнилась фраза из спектакля: «Аделина, я не люблю тебя, — говорил великодушный герой, чтобы избавить девушку от опасности».

Гаврила нервно курил, слушал Нонну, снова курил. Она вдохновенно рассказывала о том, каким будет клип, а он молчал и курил. Неожиданно сказал:

— Что-то лицо мне твое знакомо.

— И мне ваше, — ответила Нонна. — Театральный институт.

— Не учился.

Нонна вдохнула:

— Повезло. Хотя вас я помню оттуда.

— Да я на Моховой жил. Меня театроведки любили, жалели и подкармливали.

— Я видела, как вы, пьяный, собаку у аптеки украли, за вами бабка гналась.

— А, болонка гадкая, искусала меня всего! Помню! Когда это было-то? Лет пятнадцать назад?

Нонна ностальгически вздохнула:

— Шестнадцать. Я только замуж вышла.

Гаврик презрительно поморщился:

— Мужик-то тоже режиссер?

— Он актер был, — ответила Нонна, постепенно увлекаясь. — Потом стал пьесы писать, потом ставить спектакли. Потом уехал в Америку…

Вдруг Гаврик сказал:

— Не дам.

— Что «не дам»?

— Песню для клипа.

— Почему? — изумилась Нонна.

— Сказал не дам — и все, — мрачно и непреклонно заявил он.

— Да почему?! Вам моя идея не понравилась? В кадре — ни одного живого человека. Только вы и натюрморты — следы прошлого. По ним зритель сможет восстановить события, понять, что произошло между героями…

— Нормальная идея, — прервал ее Гаврик. — Но не дам. Достаточно, что я для этой жрущей публики песни свои играю, так тут ты еще. Изыди, не искушай.

— Разве вам не хочется, чтобы вашу песню много людей услышали?

Гаврик качает головой, размышляет, как относиться к Нонне: то ли как к дуре, то ли как к наивной душе.

— Знаешь, зачем клипы снимают?

— Чтобы диски продавать.

— Во-во… А я не собираюсь диски выпускать. Достаточно, что я тут деньги зарабатываю.

Он обводит зал широким жестом. А Нонка упавшим голосом спрашивает:

— Плохо, что ли?

— Плохо. Художник должен быть нищим.

В ее голосе уже дрожат слезы:

— Вы в широком смысле этого слова?

— В наиширочайшем! Я — художник. Так? Картины я продаю свои. Так? Мне и на улицу было не западло выйти картинки подпродать. А вот песни я для себя писал. Так? И для друзей писал. Так? А этот упырь — инфернальщик в бане, услышал, как я в парилке песни голосил. Подходит, такой, и говорит, что, мол, по городу мои кассеты ходят, он давно хотел познакомиться, и говорит: «Разреши тебе помочь, будешь петь в кабаке». Ну, я обрадовался. Рано радовался. Как только мне за это платить стали, я песни перестал писать. Почему, спрашивается?

— Не продается вдохновенье, — объясняет Нонна. — Но можно рукопись продать.

— Это что, шутка?!

— Нет, это Пушкин, — шепчет она испуганно.

— Нет, никаких клипов. Никаких клипов…

Нонна собралась духом. Ей очень нравились песни Гаврилы Лубнина. Она прослушала несколько кассет и поняла: клип будет замечательным.

— Да почему, черт тебя побери?! Почему ты не хочешь быть знаменитым?

— Потому что не хочу!

— А мне что делать? Я деньги получила. Даже потратила кое-что. Купила кассету Эйзенштейна «Иван Грозный» и маме своей лекарство от давления. Что мне-то делать?

— Не знаю.

— Знаешь что? Ты просто боишься. Так? Ты привык, что твоя музыка нравится только нескольким десяткам избранных друзей. И ты боишься, что сотням или, не дай бог, тысячам это не понравится. Так?

— Дура. Мои кассеты слушают по городу.

— Широко известен в узких кругах! — огрызнулась она и тут же взмолилась: — Ну что я должна тебе сказать, чтобы ты согласился?

Ничего. Гаврик просто встал и вышел.

Высоко на стене подвешено новое платье. К воздушной юбке на шелковом легком чехле нужно пришить последние бусинки. Юля смотрит на него влюбленно, она любит каждую свою вещь. Это новое чудо для Обломовой. Для новой, преображенной Юлей Терезы Обломовой.

— Юлька, это полный крах моей жизни, — причитает Тереза. — Это конец моей жизни. Мрак. Началось все с того, что меня перестали узнавать.

— Разбогатела?

Но бывшая исполнительница зонгов о цельнометаллических оболочках поднимает глаза побитой собаки, и Юлька идет на попятный. Ирония неуместна.

— Такая примета есть…

— Никто не узнаёт! — кричит Обломова. — Потом в меня влюбился директор, потом мой звукорежиссер, потом продюсер студии звукозаписи, и кончилось все тем, что в меня влюбилась моя же собственная гитаристка.

— Так кайф же, — улыбается Юля.

— А работать как я буду? Я всю жизнь работала. Вкалывала. Я носила кожаные штаны и не знала никаких проблем. В них на гастроли ездить хорошо. На них грязь не видна.

— Эти шмотки, — Юля показывает на собственную кожаную юбку, — тоже надо уметь носить. А ты в них просто в мужика превращаешься. Они ведь тебе не идут.

— А эти идут? — жалобно спрашивает Тереза, поднимая подол своего платья в оборках.

— Да, — просто отвечает Юля. — Смотри.

Она срывает чехол с платья с бусинами. Обломова уже плачет в голос и присаживается на край стула.