Пол Райзин - Водка + мартини

— Повторите, — говорю я официантке.

Забавно, как всего несколько слов могут подействовать на твое психологическое здоровье. «Сказать мне это так непросто» — от этих слов у меня всегда по спине бегут холодные мурашки. «Дамы и господа, Джим Дэвидсон» — примерно такое же действие. С другой стороны, известно, что лучшие два слова в английском языке — It’s benign [3] Она доброкачественная ( англ. ). .

Итак, мы с Ясмин пребываем в стадии «Мартини — Мастер дзен» — боюсь, это четвертая — правда, на этот раз я совсем не ощущаю ни особенного просветления, ни душевного подъема, которой философы называют трансцендентным состоянием. Вместо этого я все пытаюсь разбередить крохотную ранку — не ранку даже, а так, синяк, который образовался у меня где-то внутри, как только она сказала: «Он сделал мне предложение». Я бы не стал упоминать об этом еще раз, принимая во внимание мои собственные нежные чувства, касающиеся данного предмета. И я полагаю, мне должно быть приятно, что у нас с ней отношения, позволяющие ей говорить со мной на столь деликатные темы. Но ведь это, черт побери, пожалуй, несколько радикально, не правда ли? Кто же делает предложение представителю противоположного пола, если его не загнали в тупик? С другой стороны, любопытно, что я не увидел радостного выражения на ее лице, когда она затронула этот предмет. Мой личный опыт говорит о том, что, если женщина объявляет всему свету, что один человек попросил ее соединить с ним жизнь, дело сопровождается непременной улыбкой, сияющей в сотню киловатт, и полными счастливых слез глазами. Так что, как иногда говорит Стив, на носу большая пьянка, это уж точно.

В общем-то, хорошо, что мы выпили уже не одну и даже не две, потому что разговор перетек в иное русло и, будь я потрезвей, меня бы это очень и очень обеспокоило. Ясмин принялась вываливать на меня все дерьмо, которое всплыло в результате скандала с программой «Священное чревоугодие». Журналюги метали громы и молнии: «Можно ли доверять всему, что мы видим на наших экранах?», члены парламента пришли в ярость, один даже потребовал расследования (и, конечно, какая-то газета тут же предложила ему этим заняться), а разные шишки из телевизионного начальства, и Монтгомери Додд не в последнюю очередь, оказались в исключительно неудобном положении. Клайв, однако, черт его побери совсем, не пал духом, мрачно засев в своем бункере с каской на голове и ожидая, чем все это кончится. А теперь, похоже, его вовсе не собираются ниоткуда увольнять (недотепа, который пригласил на передачу поддельного попа, оказался студентом факультета журналистики, проходившим в «Бельведере» практику:). Более того, Клайв вышел на тропу войны и публично и воинственно заявил вчера у нас в конторе, что когда — не «если», а именно «когда» — он разыщет мерзавца, который настучал в газеты, он — и тут я привожу высказывание дословно — отрежет ему голову и насрет на шею. Обычно Клайв избегает подобных выражений, поэтому мой вывод такой: он сильно рассердился.

Как я отношусь ко всему этому? По большому счету, никак. Ясмин ничем не дает понять, что она или кто-нибудь другой из конторы подозревает меня. Ей-богу, не помню, чтобы я рассказывал Дэйву — виноват, Дэвиду — Кливеру что-нибудь такое, что могло бы заинтересовать читателей его газеты. Честно говоря, было уже поздно, да и принял я тогда на грудь немало, словом, был пьян и не помню, в каком месте разговора мы поставили точку. Думаю, я ему позвонил, чтобы просто поплакать в жилетку, поговорить про старое, мол, надо, в конце концов, встретиться, попить пивка, и все такое.

В таком случае все в порядке.

Ошибаюсь: в порядке-то в порядке, если не считать, что на самом донышке живота, под морем разливанным водки, что-то тревожно шевелится. Ужасная мысль, что я совсем не хочу смотреть правде в глаза. Тогда я гляжу в глаза Ясмин.

— Хочешь, фокус покажу? — спрашиваю я. — Спорим, в течение минуты ты не сможешь повторять за мной все, что я буду делать.

— Что ставишь? — азартно спрашивает она.

— Проигравший платит за выпивку.

Она медлит. Ну конечно, хочет сказать, что уже хватит. Нам обоим уже хватит. Прекрасно провели вечер, но…

— Начинай.

Эта женщина создана, чтобы радовать сердце. Заводится с пол-оборота, может перепить любого — а у самой ни в одном глазу.

— О’кей, — говорю я ей, — время пошло.

Я чешу у себя за ухом. Она тоже чешет себя за ухом. Я постукиваю себя по носу. Она постукивает по своему. Беру сигарету из своей пачки. Закуриваю. Выдыхаю дым. Она делает то же самое. Делаю добрый глоток мартини. Она тоже. Поглаживаю себя по подбородку. И она поглаживает себя по подбородку. Барабаню пальцами по столу — она следует моему примеру. Все происходит в полном молчании — ни один из нас не произносит ни слова. Она заинтригована, не отрывает от меня взгляда. Я гляжу на часы, запускаю пальцы в волосы, переплетаю пальцы, пощелкиваю костяшками. Она повторяет мои действия.

И потом я беру свой бокал, подношу его к губам — она делает то же самое — вытягиваю губы и медленно, торжествующе пускаю чистую струю не проглоченного мной коктейля обратно.

Твой ход, голубушка.

Она смотрит на меня не отрывая глаз, и вдруг — глазам своим не верю — вдруг чистая струя не проглоченного ею коктейля струится из ее рта в стакан. Я теряю дар речи.

— Я знала этот прикол еще в шестом классе, понял? — говорит она. — Тебе платить.

Итак, Бородатая Дама сегодня утром буквально излучает осуждение: то одергивает юбку, то ерзает на стуле, словно ее кусают блохи.

— Вы проснулись в ее квартире.

— На ее диване. Мы ничего такого…

— Что-о?..

— Я хочу сказать, что совершенно уверен, что ничего такого не было…

— Так-так…

— Хотя вряд ли я помню, чем все кончилось…

— Вы, мягко говоря, слегка выпили…

Что ж, можно сказать и так.

— Вечер был такой чудесный, что мне кажется, я не хотел, чтобы он кончался. Поэтому я предложил пойти ко мне. ( Выкурить косячок-другой. ) А она сказала, лучше зайти к ней, потому что ей надо покормить Чертика. Так зовут ее кота. Странно, а я ведь никак не думал, что она кошатница.

— Что вы понимаете под «кошатницей»?

— Ну, знаете, такая унылая старая дева. В ванной всякие самоучители — как избавиться от этого, как стать таким-то, — и везде кошачья шерсть.

— А у нее, значит, не было в ванной таких книг?

— Только журнал «Мода». Это совсем не то.

У меня слишком тяжелое похмелье, чтобы сопротивляться неуместным и глупым вопросам. Поэтому я умолкаю; события предыдущего вечера проходят перед моим взором, словно кадры какого-то изрезанного монтажными ножницами фильма. То мы сидим в «Фармаси», а уже через секунду (монтаж) вылезаем из такси возле ее дома на Куинс-парк. Потом без всякого перехода черный кот трется о мои ноги в прихожей. Затем мы уже в гостиной, комнате пленительно прекрасной и неряшливой одновременно, и она скручивает косяк, а я стараюсь сконцентрироваться на названиях ее CD-дисков и восхищен тем, что в ее коллекции есть «Я тот, кто тебе нужен» Леонарда Коэна. Но включить проигрыватель выше моих сил, и когда она нагибается и нажимает на нужные кнопки, я вдыхаю запах ее духов, и это тоже меня трогает и удивляет. Мы курим, разговариваем, слушаем великого поэта с грубым голосом, она сворачивает еще один косяк, и в какой-то момент я, должно быть, засыпаю, потому что, когда просыпаюсь, оказывается, что уже шесть утра, я лежу на диване и Чертик дышит мне в лицо. И лишь сидя в такси, везущее меня домой — вызвал его по телефону, — я вспоминаю небольшой эпизод нашего с ней вечера. Грезил ли я или это случилось на самом деле? Мы с ней на ковре. И наш прощальный поцелуй, перед тем как заснуть, длится несколько дольше, чем это полагается двум коллегам, расстающимся после удачно проведенного вечера. Поэтому мы пробуем еще раз. Коллеги мы, в конце концов, или нет? Получается не лучше. А в третий раз, пожалуй, вообще ни в какие ворота.