Карен Дуве - Книга не о любви

Прежде чем Хемштедт успел ответить, я прижала к себе пакет с обувной коробкой и понеслась к выходу. Хемштедт своими большими быстрыми шагами шел рядом, и я еще раз пробормотала: «На самом деле, я никак не могу понять, почему при такой жарище ты не надеваешь шорты», рядом с кассой выхватила со стойки «Горячая десятка» сингл и опустила его в свой пакет.

Через неделю Хемштедт позвонил и сказал, что я могу забрать кассету. В тот же вечер я на своем такси поехала к нему. Он все еще жил с родителями. Дверь открыл его отец, он же и провел меня в гостиную. Хемштедт сидел перед телевизором. Отец взял со стола газету и ушел. В дверях повернулся и спросил, во сколько завтра Петер вернется домой.

— Поздно, пойду на теннис.

— Пинг-понг, — пробормотал Хемштедт-старший, закрывая за собой дверь, — пинг-понг — это не спорт.

Я села в пустое кресло и вместе с Хемштедтом уставилась на экран. Шло какое-то шоу. В конце американская певица представляла свой новый хит, а четыре молодых немца, попавших в финал танцевального конкурса, поддерживали ее брейк-дансом. Но песня для брейк-данса совсем не подходила.

— Смотри! Посмотри же на эту кодлу в подтанцовке! — сказал Хемштедт и захохотал.

Телемальчики подняли свои плечики и сложили ручки на манер древних египтян. У одного из них было удивительно старое, потасканное лицо.

Хемштедт заметил:

— Этот похож на Э. Т.

— Две девчонки из «Фанни-клуба» купили кукол Э. Т. По утрам я отвожу их домой, и эти куклы всегда при них.

— А я так и не посмотрел этот фильм, захватил только кусок по телику. И тут же разревелся. Хотя не понятно из-за чего — увидел, как мальчик прощается с Э. T., а Э. Т. берет его на руки и ласкает своими паучьими лапами, и тут же разрыдался.

Странно, но почему-то кажется очень трогательным, когда мужчина признается в том, что плакал. Может быть, потому что они делают это крайне редко. Так же редко, как дарят красиво упакованные подарки. Если мужчина протягивает криво завязанный пакет, то тут же начинаешь чувствовать свое превосходство.

Я ревела, когда Э. Т. вступает в контакт со своим космическим кораблем, потому что хочет вернуться, а мальчик говорит: «Здесь ты можешь быть счастлив. Я бы о тебе так заботился! Мы могли бы расти вместе, слышишь, Э. Т. ?»

— Я думаю, что от Э. Т. могут тащиться только злые и жестокие люди, — сказала я.

Хемштедт склонился ко мне и сухо погладил меня кончиками пальцев по щеке. Как-то я читала рассказ про человека, который укололся о кактус. А кактус этот был необычный: если шип, попавший в кожу, не вытащить сразу, то он шляется по всему телу до тех пор, пока не доберется до сердца, и тогда человек умирает. Таким же было и это прикосновение.

— Твою кожаную куртку я перепродала брату, очень дешево.

Хемштедт встал.

— Пойдем. Кассета у меня в комнате наверху.

Но только мы вошли и он отдал мне кассету, как тут же нелегкая принесла Йоста и Рихарда Бука. Хемштедт сразу перестал со мной разговаривать и лишь взглядом как будто просил прощения. Его приятели тоже со мной не говорили. Я села в кресло и сжевала прядь волос.

— Как там Катрин? — спросил Пост. — Ты ее видишь?

Хемштедт взял со стола письмо и протянул Посту.

— Вот, это от нее.

Йост взял листок и начал вслух зачитывать отдельные места. Письмо было дурацкое. О том, о чем говорить не следует, — о чувствах. Мне было очень тяжело сознавать, что есть и другие девушки, страдающие из-за Хемштедта. В моей любви нет ничего болезненного или отвратительного, это вселенская любовь. И все равно противно, что парни ржут.

— Однажды я тоже написала тебе письмо. Боже мой, теперь я так рада, что не отослала его!

— Почему? Нужно было послать! — тут же закричал Хемштедт.

Я показала на Йоста.

— Это же несерьезно…

— В смысле? — спросил Йост, который все пропустил мимо ушей, потому что до сих пор читал письмо. — Вот это вы обязательно должны послушать…

Я засмеялась еще до того, как Йост начал зачитывать то, что мы обязательно должны были услышать.

— Когда ты ржешь, у тебя лицо превращается в одну сплошную гримасу, — сказал Хемштедт.

— Так? Так вот?

Теперь Йост и Рихард заинтересованно меня разглядывают. Ждут, когда я засмеюсь и превращусь в «одну сплошную гримасу».

— Спасибо за кассету. Пожалуй, я пойду.

За себя, ненавистную, мне было стыдно. Захотелось раствориться, исчезнуть вместе с этой корчащей рожи оболочкой и со своей отвратительной, слюнявой любовью. Такое нечто не имеет права на существование. «Уничтожить, уничтожить, уничтожить», — думала я. Сев в такси, я первым делом вытащила кассету и сунула ее в магнитолу. И за это тоже я себя ненавидела. Свернула на улицу без домов; три фонаря — и сразу же надо мной сгустилась темнота. Раздались звуки музыки. Ангельские голоса, да только ангелочки-то с крылышками летучих мышей, распевающие перед вратами ада, прекрасно-неземные и грозные, они бьют в литавры. Я включила полный звук. Постоянно били литавры. И тут низкий мужской голос с угрозой произнес: «The world is my oyster». А затем раздался такой ужасный, жуткий хохот, что я выпустила руль — и очутилась в канаве.

«Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха…» — выводил голос. Я вышла из машины, чтобы посмотреть, что же делать. В этой канаве я застряла прочно, темной-темной ночью. Теперь уже распевала женщина: «This is not a love song!» В ее голосе звучал настолько пошлый подтекст, что не поверить ее словам было нельзя. «This is not a love song, this is not a love song!»

Здорово! Господи! Да-да, я уже всё поняла.

Я позвонила диспетчерше, попросила переключить меня на канал пять-восемь-восемь, а когда Феликс отозвался, объяснила ему, где нахожусь, и попросила меня вытащить.

Пока он ехал, я слушала кассету. Разве мог такой противный и подлый человек, как Хемштедт, записать эту музыку? Музыку, которая четко дала мне понять, что я предала свои желания. Которая показала, что жизнь моя жалка. «Как ты до этого докатилась?» — спрашивала музыка. И: «Смотри, не упусти возможность повернуть назад». «Эй, Джо! — вопила музыка (Джо — это была я). — Эй, Джо, оглянись, ты уже почти потерял нечто безумно важное». Вот только никак не удавалось вспомнить, неужели у меня действительно было что-то безумно важное. Ведь по большому счету и меня самой-то как следует не существовало. Сходясь с новым мужчиной, я превращалась совсем в другого человека. Пустая как зеркало: стоит заглянуть внутрь — и оно будет исполнять желания и терпеть придирки. Вот и Феликс тоже любил во мне нечто, чего изначально не существовало, но он твердо верил, что отыщет во мне это нечто, причем верил так долго, что оно действительно появилось. Кем бы или чем бы я теперь ни была, я не имела права отбирать это у него. Он создал это для себя, поэтому оно не мое. И только бывая с Хемштедтом, я понимала свою сущность и превращалась в нечто самостоятельное. Может быть, мне не хватало кого-то другого, не его. Возможно, мне не хватало самой себя. Той личности, которой я становилась, встречаясь с ним.