Олег Кудрин - Кармелита. Счастье цыганки

— Не накажут, мы ведь поздно пойдем, — старший в семье уже принял решение. — Дождемся, когда все по палаткам разойдутся — и пойдем. Никто не увидит!

Разговор с Кармелитой все не шел у Рубины из головы. И сердце болело за нее. Сначала внучку била жизнь, да так, что и взрослому мужчине мало бы не показалось, — не то что молоденькой девушке. А теперь вот она сама себя ест.

Хотелось чем-то ей помочь, но чем? Как? Старуха не находила себе места, и в конце концов опять приехала к Баро в дом. Вернее, не в дом, а на конюшню.

— …Запуталась ты, моя родная. Запуталась, мучаешь и себя, и других.

— Думаешь, я сама не хочу со всем этим разобраться, бабушка? Но не могу! И ты мне тут ничем не поможешь…

— И все же давай-ка мы с тобой сядем рядком да поговорим ладком. Покумекаем, старая да молодая, может, что-то распутать и получится.

— Ничего мы, бабушка, с тобой не распутаем. Я люблю Миро! Раньше не любила. А теперь чувствую, что люблю! Недавно только это поняла. Как увидела его вместе с другой, с Соней, прямо сердце остановилось!

— А это не самолюбие твое говорит? А то ведь бывает и просто из-за соперничества мужчину на себе женят. Ну чтоб над соперницей возвыситься, хоть любви-то нет никакой и в помине.

— Нет, тут другое, бабушка. У нас с Соней нет войны. Она хорошая — добрая, искренняя… Только не прощу я ей Миро! Ни за что не прощу!.. Злая я, да?

— Ну а что ж — ты самая лучшая, а соперница хуже черта? Нет, так тоже не бывает. Запуталась ты, Кармелита. Крепко запуталась.

— Бабушка, родная моя! — вот-вот готова была расплакаться девушка. — Он ведь с ней совсем другим стал. Так изменился — планы грандиозные строит, глаза горят… И нет мне места в его новой жизни! Ты только не думай, бабушка, я между ними вставать не буду. Пусть будут счастливы… — вздохнула, пряча глаза.

— Ну а твое собственное счастье как же? Ведь ты же любишь Миро!

— Мне надо о нем забыть. Нельзя нам вместе.

— Кармелита, время проходит, а со временем многое меняется.

— Это не изменится, бабушка. Между мною и Миро — Максим. Так что пусть хотя бы один из нас будет счастлив…

— А сердечко-то твое выдержит, если любимый будет счастлив с другой?

— Выдержит, бабушка. Вот увидишь!

После разговора на душе у Рубины стало еще неспокойнее, чем раньше.

При подрагивающем свете свечи Земфира писала письмо. Строчки у нее прыгали от волнения.

«Дорогие мои, любимые! Сердце разрывается, когда пишу эти строки. Но и не писать не могу. Потому что должна попрощаться. Я ухожу, куда — пока не знаю. Пусть ноги сами решают. И куда бы они меня ни привели, мне все равно, потому что там не будет вас. Душа болит от мысли, что больше вас не увижу! Но и оставаться в этом городе я больше не могу. Помолитесь за меня и не поминайте лихом. Простите, если сможете.

Прощайте, ваша Земфира».

Закончила писать, оставила письмо на столе, взяла узел со своими вещами, задула свечку и вышла в ночь.

Васька высунул голову из палатки в опустившуюся на табор темноту ночи. Внимательно прислушался. Потом повернулся к своим малышам.

— Никого нет, — сказал громким шепотом, — можно идти. Только тихо и быстро!

Малыши гуськом высыпали из палатки и углубились в лес.

Шли долго, перебирались через поваленные деревья, какие-то заросли, натыкались в темноте на пни. В общем-то, с самого начала не знали, куда идут, а теперь и вовсе не понимали, где оказались.

— Зря мы пошли, — сказал Васька. — Сказка есть сказка, а жизнь есть жизнь!

— Я ведь предупреждала вас, а вы не послушались! — тут же защебетала старшая девочка.

Но тут вдруг самая маленькая споткнулась, упала и заплакала.

— Не плачь, сестренка! Ничего страшного… — пытался успокоить ее Василий, хотя страшно было даже ему, обладателю замечательного ножа.

Попробовали поднять и поставить девочку на ноги, но та не могла стоять и только кричала сквозь плач:

— Ай! Больно!

— Что с ней? — испугалась старшая.

— Не знаю, может, ногу сломала, — растерялся Васька.

Васькины братья тоже готовы были вот-вот заплакать и уже хлюпали носами.

Тогда старшая девочка присела рядом с младшей, обняла ее и стала успокаивать.

А темный ночной лес пугал и без того перепуганных детей непонятными, а потому страшными звуками. На небе не было ни звездочки, и мама никак не могла помочь…

Тамара уже расстилала постель, когда Игорь стал вдруг куда-то собираться.

— Куда это ты на ночь глядя?

— То есть как это — куда? Ты что, забыла? У нас с тобой, между прочим, кое-какое дело есть!

— Подожди, так ты же сам говорил, что завтра?

— Завтра-завтра. Я просто канистры с бензином хочу поближе к цыганской конюшне спрятать, пока темно. А ты, дорогая, можешь за это время подумать, как мы Астахова с Олесей убирать будем. Они же следующие после Кармелиты.

По лицу Тамары пробежало облачко:

— Ой Игорь, не знаю… Послушай, ну зачем нам Астахова-то убивать? Деньги его все равно рано или поздно достанутся мне и Антону.

— Ты опять? — строго спросил ее сожитель. — А если они с Олеськой помирятся да кучу детишек нарожают? Нет. Что он, что Кармелита — все едино.

— Ну пойми ты: Кармелита мне никто, а Коля все-таки двадцать лет был моим мужем!

— Скажите пожалуйста — какие сантименты! Все эти двадцать лет я, между прочим, чего-то ждал!

Тамара молчала.

— Так вот, — назидательно продолжил Игорь, — я не собираюсь ждать еще двадцать лет, пока твой бывший муженек врежет дуба! Тем более что мужик он крепкий, здоровый — вполне еще может нас с тобой пережить. Если только ему позволить… Так что ты думай, Тамара, думай! И не скучай!

Игорь вышел из гостиницы, сел за руль Тамариной машины и поехал в Зубчановку. Остановился он за два квартала от дома Баро, вынул из багажника канистры и пошел пешком. Крался тихо, задворками. И вышел к тем самым кустам у баронского двора, в которых больше года назад пряталась с ружьем Люцита, откуда целилась она в Кармелиту, а попала в Миро.

Игорь положил канистры плашмя в неглубокую ямку между кустов и аккуратно прикрыл их сухими ветками и травой.

А охрана Зарецкого за последний год как-то совсем успокоилась, расслабилась. И ничего не заметила.

В темном страшном ночном лесу четверо маленьких детей сидели вокруг лежавшей на земле пятой, самой маленькой девочки. Васька, при помощи остальных, еще раз попробовал поставить малышку на ноги, но та только закричала:

— Больно! Не могу! — и снова села на сырую лесную подстилку из прошлогодней листвы.

— Ну если ты стоять не можешь, то идти не сумеешь точно, — авторитетно подвел итог Василий.

Ему самому, девятилетнему, было очень страшно. Но маленький цыган из последних сил не подавал виду, понимая, что только он своим поведением может успокоить младших. Васька лихорадочно соображал, что ж им всем теперь делать.