Уинстон Грэхем - Фортуна-женщина. Барьеры

Легко было рассуждать о начале новой жизни, но, по правде говоря, в душе я был далеко не так уверен в правильности своего решения. Вопреки собственному утверждению, я еще толком не обсудил свои планы с Сарой, даже не выяснил, все ли еще вакантна должность, предложенная мне Роем Маршаллом. Не то чтобы я сомневался в чувствах Сары — с этим навсегда покончено, — но огромный расход нервной энергии за последние сутки произвел во мне страшное опустошение. Я чувствовал себя выжатым, как лимон, и совершенно подавленным. Я ни в чем не раскаивался, но вдруг четко осознал, что новая жизнь чревата новыми трудностями, испытаниями и ошибками.

И еще. Несмотря на все теплые взгляды и пожимание рук, которыми закончилась эта деловая встреча, первоначальное ощущение, что я будто бы покидаю мир страхования с чистой совестью, сменилось опасением, что мне никогда не смыть с себя позорного клейма и я навсегда останусь под подозрением. А с этим трудно жить дальше.

В конце недели в Сити наступает напряженная тишина, больше похожая на затишье перед бурей. В эти минуты я, как никогда, почувствовал себя на чужой, незнакомой территории.

Я не сказал всего, что хотел, людям, выступившим на моей стороне. Правда, в конце я подошел к Майклу и его отцу и начал что-то говорить, но, как обычно, не нашел нужных слов.

Свернув к банку, где легче поймать такси, я вдруг почувствовал, что кто-то дотронулся до моей руки. Это был Генри Дэйн.

— Ну, друг мой, вы довольны сегодняшним днем?

— А вы?

— Я — нет. Если бы я знал, что вы планируете харакири, не стал бы жертвовать утренней партией в гольф.

— Это была одна из ваших лучших адвокатских речей. Простите.

— Вас подвезти?

— Нет, спасибо.

Мы прошли вместе несколько шагов, и я вдруг остановился.

— Послушайте, Дэйн, мне хочется вас поблагодарить. Не знаю, какого дьявола вы предприняли все эти хлопоты… решились плыть против ветра…

— Дорогой друг…

— Нет, — я не дал ему закончить фразу. — Вам не увильнуть. Я никогда не забуду все, что вы для меня сделали. Не подумайте, что ваши труды напрасны. Благодаря вам я сошел с корабля, оставив его в приличном состоянии, — вместо того чтобы он затонул, торпедированный со всех сторон.

— Зачем вообще было сходить с корабля?

— Потому что я так чувствую. Или чувствовал. В данный момент я уже ни в чем не уверен.

— Если вы уедете сейчас, когда слухи еще не утихли…

— Я еще не уезжаю. Пообещал Аберкромби оставаться на своем посту, пока все не утрясется. Мне наплевать на слухи, но далеко не безразличны оба Аберкромби.

— Я очень рад.

Мы в молчании дошли до поворота на Грейсчерч-стрит. Я спросил:

— По-вашему, я совершу ошибку, если уеду в Новую Зеландию?

— Вы совершите ошибку, если не попытаетесь уладить дело здесь. Ситуация очень сложна, но не настолько, чтобы вы не смогли взять ее в свои руки. Бегство от проблемы — не есть ее решение, особенно если многие из препятствий коренятся в вашей собственной натуре. Оливер, вас создала Англия, пусть она и расхлебывает последствия. На этой почве все началось, здесь и должно закончиться. Уезжайте — но не раньше, чем все придет в норму. У вас есть мужество, цельность характера и жена — ваша ровня во всем. С ее помощью вы сдвинете горы — но при условии, что сейчас не струсите.

Я в упор посмотрел на его живое, морщинистое лицо.

— ”Трусость” не относится к моим любимым понятиям.

— Я так и думал. Потому-то и позволил себе прибегнуть к этому слову. Меня ждет автомобиль. Так что я с вами прощаюсь.

Я пожал ему руку.

— В любом случае — огромное спасибо. Есть вещи, о которых вы еще не знаете. Как-нибудь навещу вас и все расскажу.

Он улыбнулся.

— Конечно. А насчет будущего… посоветуйтесь с Сарой и сделайте так, как она скажет.

— Так я и поступлю.

Мы перешли через дорогу. На прощанье он произнес:

— Надеюсь, что ей уже лучше. Ведь только ее благополучие и имеет для вас значение, не правда ли?

Генри уехал, а я прошел еще немного по направлению к банку, думая про себя: так оно и есть.

Когда мой брат покончил жизнь самоубийством, я находился в Калифорнии и поэтому не мог ни присутствовать во время расследования, ни принять участие в похоронах. Мне удалось выбраться только через две недели. Я прилетел в Англию самолетом, а из аэропорта отправился прямиком туда, где жил — близ Доркинга — и откуда пришла телеграмма. Однако дом оказался на замке, а соседка сказала, что Грейс остановилась у моего старшего брата Арнольда в Уолверхэмптоне. Я переночевал в Лондоне и на следующий день машиной отправился туда.

Можно было представить себе, каким ударом его смерть явилась для Грейс, поэтому я решил сначала увидеться с Арнольдом. Его единственное письмо — путаное и бессвязное — свидетельствовало о том, что он совершенно сбит с толку, и мало что добавило к тому, что говорилось в телеграмме. Немного удалось почерпнуть и из американских газет: чтобы не опережать следствие, они избегали определенно высказываться о причинах гибели брата. Все, что можно было понять, это что на обратном пути с Дальнего Востока домой, в Англию, Гревил на несколько дней остановился в Голландии и вдруг бросился в воды канала на окраине Амстердама. Для меня в этом было столько же смысла, как если бы мне сказали, что он повесился на шнурке от ботинка у себя на кухне.

Я подъехал к административному зданию и, обогнув его, подкатил к служебному входу, отметив при этом новый корпус на Грин-стрит, все с той же вывеской: ”Механический завод. Хамфри Тернер и сыновья”. Меня кольнуло острое сожаление, что я таки не узнал как следует Хамфри Тернера, моего отца.

В головной конторе сидели две или три девушки; ни одна не печатала на машинке, поэтому мне был слышен басовитый голос Арнольда, доносившийся из-за двери с матовыми стеклами. Секретарша доложила о моем приезде, и меньше чем через минуту меня пригласили в кабинет.

Арнольд всегда отличался склонностью к полноте, однако до сих пор смотрелся крепышом. Теперь же он казался обрюзгшим. Сам я тяжело перенес известие о смерти Гревила, но не имел ни малейшего понятия о чувствах Арнольда. Возможно, он и сам о них не подозревал. А может быть, подумал я, когда он начал свой рассказ, его в первую очередь угнетает ощущение позора, который эта смерть навлекла на всю семью.

— Это ужасно, — хриплым голосом произнес Арнольд. — Молодой, перспективный ученый, у которого впереди была длинная череда новых открытий. Несмотря на метания, его послужной список… Невозможно себе представить, какие мысли и чувства могли толкнуть его на роковой шаг.

— Я знаю только то, что сообщала американская пресса.