Ольга Цыпаева - Янтарная бусина: крестьянка

«Откуда он знал? — размышлял Санька. — Зачем он перед отъездом сказал, чтобы я не ходил на войну? Что, и меня убьют?» Санька ехал на фронт и думал об этом всю дорогу. Их эшелон привезли в Москву, здесь должны были распределять по месту службы.

Саньку отправляли на передовую. Завтра утром последнее построение, и поезд тронется к линии фронта. Шансов выжить становилось меньше с каждым часом — среди народа ходили разговоры, что полные людей эшелоны бомбят в пути и на передовую попадает лишь жалкая часть. И тогда Санька пошел в церковь. Не приходил он сюда лет десять — в последний раз был, когда с Катенькой венчался. Детей Катя крестила сама — без его участия. Если б увидели комсомольца в церкви, лишился бы он своего дома. В душе он знал, что Бог есть, хотя сомнения иногда возникали.

— Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое. Да приидет Царствие Твое… — бормотал Санька единственную молитву, которую помнил с детства. — Господи, если ты есть, оставь мне жизнь. Дай мне увидеть свою Катеньку и детей своих. Господи, дай сына родить, дай детей на ноги поставить. Если услышишь мои молитвы, обещаю — брошу курить.

Так Санька вступил с Богом в рыночные отношения. Он никогда не выпускал папиросу изо рта, и когда обещал Богу бросить курить, знал, что чудес не бывает и завтра он вместе со всеми остальными попадет в мясорубку войны…

— Р-р-рота, подъем! — бравым голосом командовал старшина. — На плацу стройсь!

Новобранцы торопливо застегивали штаны, мотали портянки и бежали на плац.

— По порядку ра-а-ассчитайсь!

— Первый, второй… семнадцатый… тридцатый…

Не хватило двух человек. Стали делать перекличку.

— Синицын!

— Я. — Синицын шел в строй.

— Прокофьев!

— Я. — Плелся Прокофьев.

— Цыпаев!

— Я.

— Цыпаев, что у тебя с глазом? Быстро в санчасть! — взревел старшина. — Понабрали инвалидов!

Цыпаев побежал в санчасть. Увидев себя в зеркале медкабинета, он отпрыгнул. У переносицы на глазу за ночь выросла здоровенная шишка. Впопыхах он и не понял, что ему мешает смотреть. Ячмень, наверное, завтра пройдет.

Доктор долго цокал языком. Члены комиссии удивленно осматривали Санькин глаз.

— Не было вчера, говоришь? Не может быть. Это не ячмень, это опухоль. Доброкачественная, но ни завтра, ни через месяц она не пройдет. Это на всю жизнь. И как же ты стрелять-то будешь, а, Цыпаев?

— Как смогу, — пробурчал Санька.

— Нет, никак не сможешь. Какая у тебя гражданская специальность, Цыпаев? — спросил майор из медкомиссии. — То есть, кем работал до войны?

— Плотник я.

— Стройбат, вот что тебе светит. — Доктор стал что-то записывать.

Майор тоже что-то писал у себя в журнале.

Так Санька остался в Москве. Эшелон, которым отправили его роту, сравняли с землей этим же вечером. Так и не доехали до фронта его товарищи.

Понял тогда Санька, что Он есть. А обещания надо выполнять. Этим же вечером он бросил в огонь костра пачку «Беломорканала» и не курил больше никогда.

Всю войну в Москве строили оборонные заводы. Не переставал Санька думать о жене и дочках. Как они там без него? Голодно, наверное, а ведь не пишет про это Катенька ничего, не жалуется.

Посылал домой письма, фотографии с надписью «Привет из Москвы». И в каждом письме писал: «Береги себя, Катенька. Береги дочерей. Скоро вернусь. Меня не убьют, я точно знаю».

Ждала его Катенька. День и ночь думала о том, как муж вернется с войны, как она накормит всю семью настоящими пирогами с капустой и яйцами и заживут они как бывало. Но не было конца этой войне!

Сорок четвертый год оказался самым тяжелым. Катя ездила в город менять молоко и варенье на муку. Хлебы из нее получались серые, будто из пыли, но все были рады и этому.

Февраль стоял лютый, метель мела не переставая. Дороги накрыло метровыми сугробами. Но детей надо было накормить — мука кончалась. Поэтому в очередной раз, прихватив с собой два бидона — с молоком и простоквашей, Катя поехала в город. Лошадь то и дело вязла в снегу. Сосед Андрейка, который вызвался отвезти Катерину, матерился что есть мочи. Но все же до алатырского базара они добрались и через час договорились встретиться на этом же месте.

Народу там было видимо-невидимо. Торгаши стояли тихо. Опасаясь комиссии, не расхваливали зычными голосами свои товары. Но все знали, что у бородатого мужика под бобровой шубой спрятаны сахарные головы, а у бедно одетой тетки в котомке не милостынька, а дефицитный барсучий жир. Катенька отправилась прямиком к двум молоденьким девкам.

— Что у тебя сегодня, Катерина?

— Молочко утреннее и простокваша.

Она приподняла крышки. Нетерпеливая девка сунула палец в бидон с молоком.

— Ай! Она отдернула руку. — Да молоко-то замерзло! В лед превратилось. Вон, смотри, я палец порезала! Точно сегодняшнее?

Катя усмехнулась и, неподражаемо приподняв бровь, спокойно ответила:

— Девонька, мороз на улице. Если не веришь мне, я к другим пойду. У них мука хоть и похуже вашей, да зато дешевле. — Она закрыла бидоны и собралась уходить.

— Да нет! Постой ты! — вдруг испугалась другая. — Ишь какая гордая… Вот тебе полмешка муки. Знаю я, что не врешь. Приходи еще, хорошее у тебя молочко.

Катя снова усмехнулась и взвалила мешок себе на спину.

— Девонька, больно нежные у тебя ручки. Поработать бы тебе с мое!

Девка надула красные от мороза щеки, но ни слова в ответ не сказала.

Шла Катя твердым шагом к выходу. Своя ноша не тянет — это она знала не понаслышке. Андрейка скоро уж должен был подъехать. Вдруг она услышала тонкий мальчишеский голосок, пел он что-то грустное. У Катеньки аж сердце замерло. Она остановилась, прислушалась и пошла на голос. Слезы набежали на глаза, когда увидела «певца»: босой мальчонка лет четырех стоял на снегу, приплясывая. Вокруг него собралась толпа зевак. Ему под ноги бросали монеты, на которые ничего нельзя было купить, — с начала войны обмен стал натуральным, как встарь.

Вдруг послышался мат-перемат. Дядька в бобровой шубе с диким воплем бежал за таким же босым, только еще более мелким, пацаненком, а тот, сверкая пятками и прижимая драгоценную сахарную голову к груди, не разбирая дороги, несся прямо на Катю. Та бросила мешок и приняла воришку в объятия. Он забился, как пойманная в силки птичка, но Катя держала его крепко. К ней подбежал и «певец»:

— Тетенька, отпусти братишку! Отпусти! Он больше не будет!

— Замолчите оба, дуроплясы! — шикнула Катя и строго взглянула на пацанят. Они испуганно прижукнулись.

Мужик в бобровой шубе подбежал к Кате. Хулигана она держала на руках, а «певец» спрятался за ее юбку.

— Спасибо, голубушка, что поймала этого черномазого! Он сахар у меня стащил. Давай его мне, я ему сейчас задам трепки!