Сабахатдин-Бора Этергюн - Врач-армянин

— Да, первые навыки я получил от него.

— Значит, родные твоей матери не хотели ее брака с твоим отцом?

— Сначала не хотели, после смирились. У отца свой гонор. Сколько раз дядя Димитр пытался ему помочь. Но отец — человек непрактичный, деньги у него сквозь пальцы утекают. И потом, отец всегда мечтал переселиться в С., там он родился, жил в детстве, там у него много родных.

— Он хотел жить в Турции?

— Ему хотелось жить со своими родными.

Как-то уклончиво это произнесено. Может быть, с этим связано какое-нибудь плохое воспоминание? Больше не буду спрашивать.

— На дядины деньги я купил этот дом, оборудовал кабинет. Я мог бы практиковать в Пловдиве. Я люблю этот город. Меня бы там больше уважали. Но Стамбул — это Стамбул! Да и в какой-то степени ближе к отцу.

— А ты кем себя чувствуешь — болгарином, армянином или турком?

— Ты, Наджие, удивительное существо. Задаешь такие странные вопросы, на которые можно искать ответ всю жизнь. Когда пел для тебя, помнишь на вилле Ибрагим-бея, те песни, чувствовал себя турком. В Пловдиве — болгарином. А вообще-то и в Стамбуле и в С. я — армянин. Но больше всего мне хотелось бы жить в Париже. Это множество городов в одном. Это — ощущение свободы, утонченности ума, это живое биение сердца. Это — Париж!

— Как я тебе завидую! Ты жил в Париже.

— Не завидуй. В Париже я вел образ жизни бедного студента. Вот если бы поехать теперь, с тобой.

— Если бы не война…

— Но ведь она не может длиться бесконечно!

— По-моему, она будет долгой.

— Боже, в кого я влюблен! Ты не женщина, ты — сплошная неожиданность. Непосредственная, женственная, тонко чувствующая, и такой удивительный странный ум.

— Не люблю, когда меня хвалят.

— А кто еще тебя хвалит?

— Сабире.

— Это делает ей честь. Впрочем, ты настолько отличаешься от других женщин, что они, я думаю, даже не могут завидовать тебе.

— Мы так и будем стоять в коридоре? Ты не впустишь меня ни в одну из этих комнат?

Он засмеялся.

В одной комнате — книжные шкафы, как и на первом этаже.

— Но там у меня медицинская литература, а здесь — то, что я люблю читать.

Я взяла наугад несколько книг. Французские романы. О, мой любимый Достоевский!

— Ты дашь мне что-нибудь почитать?

— Выбери сама.

— Нет, я хочу то, что ты любишь!

— У меня старомодные вкусы. Вот.

Он протягивает мне маленькую, изящно переплетенную книжечку.

«Шагреневая кожа» Бальзака.

— Ты знаешь, как раз это я не читала.

У стены замечаю пианино. К стене прислонен саз в футляре и гитара. Стол, стулья.

В соседней комнате оказалась его спальня. Просторно.

Широкая, гладко застланная кровать от стены как бы выдвинута на середину комнаты.

— Жаль, в доме нет ванной, — замечает он. — Внизу — комната для мытья. Воду берем из колодца. Конечно, здесь не самый роскошный район. Ну, перееду когда-нибудь.

— Я на тебя сержусь! Ты скрывал от меня такую постель!

Внезапно он подхватил меня на руки. Полы халата раскинулись, обнажив мои ноги. Я взвизгнула, как девчонка.

— Пусти!

Но он, конечно, не отпустил, увлек на кровать.

Мы и не заметили, как в окно заглянули сумерки.

— Мне пора, — прошептала я.

Мы лежали усталые, я прижалась к его груди.

— Останься. Так не хочется отпускать тебя.

Я подумала, что и вправду ничто не мешает мне остаться. Джемиля я больше не боюсь.

И я осталась.

Утром мы стали договариваться о новом свидании. Оказалось, это не так просто уладить. Мишель прав, если я буду появляться у него совсем открыто, я скомпрометирую себя. Четверг после обеда — его свободное время.

— Но ждать тебя целую неделю, — он жмурится, лицо у него трагическое и смешное, — я умру. Или уморю какую-нибудь пациентку.

— Что же делать?

— Я пошлю Сабри. Он передаст тебе записку, как только у меня выдастся свободная минута; а ты ответишь, свободна ли ты.

— Ты так доверяешь ему?

— Доверяю вполне.

Кажется, это самая длинная запись в моем дневнике. Перечитала и поняла, что не описала и половины из того, что пережила, перечувствовала в тот день.

По дороге домой (в наемном экипаже) заехала к маме. Почему-то мне казалось, что нужно это сделать. И не ошиблась. Мама была немного встревожена.

— Джемиль приезжал. И как только вы не столкнулись! Но ты не тревожься. Он сказал, что ты не ночевала дома.

— А ты, мама? Что ты ему сказала? — перебиваю настороженно и нетерпеливо.

— Сказала, что ты ночевала у меня, а потом поехала домой. Говорила спокойно.

Мама будто гордится своим поведением, как школьница, хорошо ответившая урок любимой учительнице.

— Я ночевала у Сабире, мама.

Теперь я поняла; что для того, чтобы хорошо лгать, надо самой верить в свои слова. В тот момент я верила, будто и в самом деле ночевала у Сабире. А мама? Поверила? Или только сделала вид?

Зачем приезжал Джемиль? Побаивается моей взбалмошности, экстравагантности? Опасается, что мое поведение как-то отразится на его репутации? Чего он хочет? Шантажировать меня? Очернить перед родителями? Напрасно! Ведь он у меня в руках. Я знаю его тайну. Но все равно буду осторожна.

Читаю «Шагреневую кожу». Тоску навевает эта книга. Эта грустная история волшебного клочка шагреневой кожи, который сжимался, уменьшался после каждого исполнившегося желания. Кажется, я понимаю, почему эта книга нравится Мишелю. Она нравится и мне. Наши желания ведь не могут исполняться так волшебно и таинственно. Вот нам и приятно читать о том, как это происходит у кого-то. А обе героини — Полина и Феодора. Какая из них — идеал для Мишеля? Нет, я на них не похожа, ни на одну, ни на другую. А на кого? Пожалуй, сама на себя.

Заехала Сабире. Я читала.

— Ну, как свободная жизнь? — спросила она, подразнивая.

Я показала ей книгу и тотчас же отложила на туалетный столик. (Мы сидели в моей комнате.) Почему-то не хочется, чтобы Сабире разглядывала книгу Мишеля.

— Свободная женщина читает французский роман! — Сабире расхохоталась.

— Это одно из ранних произведений Бальзака, — нерешительно произнесла я.

— Ах ты, ученая головка! Между прочим, в субботу вечером собираемся на вилле.

— Я хотела бы поехать, — быстро откликнулась я.

— Я заеду за тобой?

— Да, теперь заезжай открыто. Ничего нет страшного в том, что я ночую у подруги.

Надеюсь, там будет Мишель.

Сабри все не несет записку. А если я была для Мишеля всего лишь минутной прихотью? Нет, не верю…

Снова думала о Полине и Феодоре — героинях «Шагреневой кожи». Одна — Феодора — светская дама, роковая женщина, бессердечная, но по-своему обаятельная красавица; другая — Полина — ангельская красота, кроткая женственность, готова жертвовать собой во имя любимого. Настоящий идеал! Но я все же не такая. Нет, не такая. А какая я? Можно ли узнать себя? То, что видят люди, — это одна я, для Мишеля я — иная, для мамы — третья, для самой себя — четвертая. Нет, это бесплодные размышления.