Нелли Осипова - Вторая молодость любви

Кто бы мог подумать, что десять лет назад, простившись с Танечкой, он увезет с собой ростки нынешней любви.

Генрих заснул с ожиданием чего-то праздничного, что должно было случиться завтра.

В десять утра Генрих приехал к Ореховым.

Таня, вчера так непосредственно и искренне встретившая его, сегодня показалась чуть сдержаннее и с постнинкой на лице, будто кто ее обидел.

Генрих посмотрел на нее вопросительно.

Она не знала, что сказать, и с бухты-барахты, видимо от растерянности, объявила:

— А я чашку вчера разбила.

— А я это предвидел, — с улыбкой сказал Генрих и поставил на стол в гостиной огромную коробку, красиво упакованную в яркую с цветочками бумагу, перевязанную разноцветными лентами.

Вышли из спальни заспанные Сашенька и Митя.

— Извини, ради Бога, за такой вид, я сейчас приведу себя в порядок, — бросила Сашенька на ходу и удалилась в ванную.

Дмитрий пожал руку Генриху, взглянул на коробку, глубокомысленно произнес:

— Ого! Впечатляет.

— Татоша, открывай коробку, там и чашки, и кое-какие штучки. Надеюсь, тебе понравится.

— Да ты что! — вскинулся Митя. — Она же все перебьет. Вчера специально тренировалась.

Танька бросила на отца грозный взгляд:

— Как тебе не стыдно, папик! В кои-то веки разбила чашку и то — из лучших побуждений.

— Ген, ты знаешь, что значит бить посуду из лучших побуждений?

Генрих засмеялся:

— По-моему, надо спросить у автора.

Танька вспыхнула:

— Долго вы будете топтаться на разбитой чашке?

— Не на чашке, а на ее осколках, — заметил Митя.

Генрих взглянул на Таньку, почувствовал, что она сегодня совсем не склонна шутить, и назидательно обратился к другу:

— Если у тебя есть фонтан — заткни его!

— Генка, ты не забыл Пруткова! — воскликнул Митя, обнял Генриха и добавил: — Пошли на кухню, я угощу тебя по этому поводу армянским коньяком ереванского разлива.

— Коньяк в десять утра?! — ужаснулся Генрих.

— Так вы же сейчас уйдете, а вечером на встрече дадут тебе какого-нибудь пойла — не обрадуешься. Так что пользуйся случаем и щедростью моего армянского пациента.

Сашенька вышла из ванной, увидела коробку, ахнула:

— Ты что, весь мейсенский фарфор скупил?

— Вы тут, Сашенька, с Татошей разбирайтесь, а мы ненадолго уединимся, — распорядился Митя и повел Генриха на кухню.

Началось священнодействие: Митя распахнул нижние дверцы кухонного шкафа, и перед удивленным Генрихом предстала живописная картина — батарея самых разных по форме и содержанию бутылок.

— Я не знал, что ты коллекционируешь напитки, а то привез бы тебе парочку экзотических.

— Разве я похож на коллекционера? Это приносят благодарные пациенты, уцелевшие после операции, а я руководствуюсь принципом: не бойся данайцев, дары приносящих.

— Значит, у тебя получается, как в задачке по арифметике с бассейном: в одну трубу вливается, в другую — выливается.

— Замечательно! — воскликнул Митя. — Как это мне в голову не пришло?

— Зато пришло в мою голову, — улыбнулся Генрих, явно довольный собой.

Митя выбрал из батареи бутылок ту, где стояла надпись «Арарат», откупорил, поставил на стол бокалы, разлил коньяк.

Они выпили.

Митя посмотрел Генриху в глаза и неожиданно спросил:

— Скажи честно, ты не путаешь Таньку с Сашенькой? И не сердись на меня за этот вопрос.

— Я их не путал никогда. Только посторонний может обмануться их внешним сходством, но не я.

— Я когда-то дал тебе томик Блока, а ты признался, что это — открытие для тебя. Если помнишь, там было одно из ранних стихотворений:

— Никогда не перестану удивляться твоей фантастической памяти!

— Увы, только на стихи, — вздохнул Митя.

— Признайся, зачем ты прочитал именно эти стихи? Ты не поверил моим словам?

— Я всегда верил тебе и ни разу не ошибся. Надеюсь, и на этот раз. Просто у Блока мое предположение выражено в поэтической форме, что всегда звучит и мягче, и убедительнее: «То отголосок юных дней…»

— Ты знаешь, я прагматик, и никакие отголоски меня не одолевают. Мы поговорим об этом, если возникнет необходимость.

— Согласен.

Они вышли в гостиную, где Сашенька и Танька разложили по всему столу подарки, охали, ахали, с восторгом рассматривая их.

— Спасибо, Генрих, огромное! Это такая роскошь, что даже боязно к ним прикасаться, — поблагодарила Сашенька.

— А тебе, Татоша, понравилось? — спросил Генрих.

Она потянулась было поцеловать его, но смутилась, сделала шутливо книксен и проговорила:

— Данке шён, Гених.

— На здоровье, — отшутился он. — Так мы идем?

— Идем. Я давно собралась. Это вы там коньяки с утра распиваете.

Генрих и Танька ушли в прихожую одеваться.

— Сашенька, — обернулся Генрих, — я заеду за тобой в половине четвертого. Устраивает?

— Да, я буду готова.

На улице долго не удавалось поймать машину — в субботу почти не ездят служебные, а частники проносились на бешенной скорости, не обращая внимания на голосующих. Наконец старая, но ухоженная «Волга» снизошла и притормозила возле них. Они сели и поехали…

Еще дома Генрих заметил перемену в Тане. Спрашивать о причине не стал. А сейчас, в машине, она сидела молча, скованная, глядя вперед, на дорогу. Он не знал, что с ней, как подступиться, о чем говорить. Единственное, чего бы ему хотелось, — это сказать ей о своей любви. Нежные слова так и просились на язык. Но Танька сидела как сфинкс, забившись в угол машины, не глядя на него. «Время ли сейчас?.. В любом случае надо о чем-то говорить, нельзя же молчать всю дорогу», — думал Генрих, чувствуя себя крайне неловко.

Несмотря на внешнюю скованность, внутри у Тяни все топорщилось, она понимала, что ведет себя неприлично, что Генрих не заслужил пытки ее отчуждением, и в то же время чувствовала: о чем бы она ни заговорила сейчас — все будет неправдой, фальшью.

— Татоша, — неожиданно обратился к ней Генрих, — я хочу попросить тебя пока ничего не говорить Петру Александровичу о моем намерении купить ему квартиру. Боюсь, он разволнуется, будет бесконечно думать об этом, ждать.

Танька слегка оживилась, словно ей протянули руку помощи:

— А если ты сразу брякнешь, когда уже покупка совершится: «Я купил вам квартиру», — это не худший вариант, как ты думаешь?

— М-да… — задумался Генрих. — И так плохо, и эдак… Что же делать?

— Давай ничего заранее не планировать. Вот приедем, посидим, поговорим, посетуем, что нельзя вместе выйти, погулять… Там видно будет.

— Великолепное решение — ничего не решать, пусть все идет, как идет, — задумчиво произнес Генрих, думая в эту минуту больше о себе, нежели о старике.