Чарльз Эллингворт - Тихая ночь

Мари-Луиз протянула к Жерому другую руку, как будто в мольбе.

— А ты, chéri, как же ты? Тебе нужно найти какой-нибудь способ с этим разобраться, иначе вина тебя раздавит. Я говорю о том, что ты только что нам рассказал — разумеется, не о себе. Моей вины хватит на всех нас. Тебе нужно поставить свои терзания на запасной путь или сбыть с рук. Моя бабушка затолкала бы тебя в исповедальню, чтобы ты мог начать с чистого листа. Но если ты не стал католиком, тебе придется придумать что-нибудь другое, иначе…

Мари-Луиз запнулась, испугавшись повисшего в воздухе призрака душевной болезни.

Мими видела перед собой мягкие черты, заострившиеся от голода и переживаний. Смятение этой женщины отдавалось у нее в сердце. Жена Жерома, которую она представляла во время своего долгого путешествия, была суровее и жестче, не такой sympathique. Что-то в ней трогало Мими, и она чувствовала, что невольно тянется к Мари-Луиз. Выразилось это в простом жесте — руке, несмело потянувшейся через стол.

Мими тихо заговорила:

— У меня был друг, близкий друг, который преодолел вместе со мной часть пути сюда и у которого был похожий случай на прошлой войне, на фронте. Он говорил, что годами винил себя, считал, что он убил своих подчиненных. Но, конечно же, он никого не убивал. Это сделал враг. Это сделала война. Война. Это просто война. Мы этого не выбирали. А уж если кто и выбирал, так это я. И этот выбор неумолимо привел к тому, что произошло. Вина. Она зависит от того, с какой стороны смотреть, правда?

— Иезуиты стерли бы такие аргументы в порошок, верно? — заметил Жером.

— Chéri, — отозвалась Мари-Луиз, — ты не католик. А если католик, то отправляйся на исповедь. Иезуиты были бы правы, если существуют непоколебимые каноны, что правильно, а что ложно — а наверху есть Бог, который подводит на своих счетах баланс хорошего и плохого. Ты совершил что-то, чего стыдишься, в экстремальной ситуации. Возможно, если бы ты не побежал, вас бы всех перебили. Кто знает? Думай об этом. Реши, что поступишь по-другому, если возникнет подобная ситуация. Но не таскай это за собой, как ядро на цепи. Потому что вина и есть ядро на цепи, которое разрушит тебя… и нас.

Услышав последние два слова, Жером заморгал, и его гнев заметно утих. Он вздохнул и печально улыбнулся жене и Мими.

— Однако усилия иезуитов не проходят даром, верно? Не получается целиком оставить вину в прошлом, как бы ты ни старался. Я пытался — но, может быть, мне стоит прикладывать больше усилий?

— Если мы не денем куда-нибудь всю эту вину, — продолжала Мари-Луиз, — как мы справимся со всем, что принесет нам мирное время? Все мы… — она сделала пальцем круговое движение в горизонтальной плоскости, — не без греха, не так ли? Никто из нас не сможет бросить первый камень. Но нам повезло: все наши грехи — личные. Никому из нас не нужно проходить через épuration, трибунал или tonte. Вина виной, но у нас есть выбор. На самом деле вопрос в том, как мы поступим, верно?

Мари-Луиз бросила осторожный взгляд на мужа и Мими.

— Мы можем порвать друг с другом: сейчас же осыпать друг друга взаимными обвинениями или, что хуже, медленно и целенаправленно, — каплями холодного яда ревности. Или можем сказать: «Это была война», — и оставить в покое маленькую ложь, на которую нам приходилось пускаться. Мы будем не единственными, кто так поступит. Жизнь уже никогда не станет такой, как до войны. Как это возможно? Но я не думаю, что у нас есть другой путь.

Жером посмотрел на нее с интересом.

— Не ожидал от тебя такого. Ты… ты была… консервативной… в высшей степени. Ты изменилась.

— Я… я многому научилась за последние пять лет. У папы. У бабушки. Но в основном у отца Филиппа. Он заставил меня понять, что ревность — это всего лишь производная от собственности. Если ты не чувствуешь, что владеешь кем-то, все возможно. Я думала, что так не бывает — пока ты не вернулся. За последний месяц я поняла, что люблю тебя… очень сильно… и до сих пор люблю его. Тут нет противоречия. Правда, нет. И не должно быть. У нас есть выбор: ревновать или нет. Будет так, как мы сами того хотим. Не обязательно следовать сценарию, написанному другими. Мы можем сами строить свою жизнь, если хотим этого. Вот чему я научилась.

При этих словах Мими почувствовала, как ее глаза затянулись горячей пленкой слез. А когда она взглянула на Мари-Луиз, то с удивлением обнаружила, что та тоже плачет. Две капли бежали возле ее дрожащего от эмоций рта.

— Мой брат говорил то же самое, — прозвучал нетвердый голос Мими. — Он был младше меня, но мудрее. Раньше я думала, что он выдает желаемое за действительное, что такое бывает только в сказках. Но он был прав. Я возражала ему, что мы рождаемся ревнивыми, что этого чувства невозможно избежать. Я до сих пор думаю, что ревность нельзя полностью изжить, но можно работать над этим… бороться с ней. В конце концов, этот грех не приносит особенных радостей.

— Это сложно. — Жером водил окурком по деревянной миске, которую они использовали в качестве пепельницы. — Не слишком ли это сложно?

Ему ответила Мими:

— Сложности для взрослых — так говорил мой брат. Нет ничего простого — это уж точно. Простые ответы на сложные вопросы заканчиваются… Гитлером. Возможно, в этом заключается урок последнего десятилетия: приветствуй сложность и компромисс, обзаведись плохой памятью и избирательным зрением, привыкай к оттенкам серого. Это полезно для политики… и для людей тоже.

— Жизнь без идеалов?

— Меньше патриотизма и больше гуманизма; никаких чудес; меньше гениев. Больше скучных людей, которые долго бьются над компромиссами. Думаю, всем нам с головой хватило «интересной эпохи». Мне так точно. Хотя я думаю, что она еще не закончилась. По крайней мере, в Германии.

Тут заговорил Жером, и Мими была тронута, увидев эмоции на его лице.

— Тебе нельзя туда возвращаться. Я видел, что там творится. Нет ничего — ни еды, ни домов. Ничего.

— Я разберусь. Что мне еще остается? Всем нам — всем немцам — придется отвечать за последствия. Многим — большинству — хуже, чем мне. Я справлюсь.

— Нет, — тихо, но твердо возразила Мари-Луиз. — Не справишься. Жером прав, я знаю. Я знаю, каково это — справляться с трудностями в одиночку. Со мной была бабушка. И папа. Это же ребенок Жерома. Как я могу жить здесь с ним и со своим сыном, когда его малыш… Ты должна остаться. По крайней мере до тех пор, пока не родишь.

Последовало долгое молчание. Мими посмотрела на Мари-Луиз, и ее губы задрожали.

— Я по-прежнему не знаю, как тебя зовут.

— Мари-Луиз.

— Спасибо. — Она подняла глаза к темным бревнам потолка. — С января я провела много времени, полагаясь только на свои силы. Ужасные дни; одинокие дни. У меня было предостаточно времени, чтобы думать и представлять. Как это будет? Что меня встретит здесь? Это очень… неожиданно. Незаслуженно. Более того, я представляла все возможные варианты. Кроме этого. Даже в лучшие времена щедрости духа не так много. А эти времена, по-моему, можно назвать худшими, правда? — Глубоко тронутая, она запнулась. — Эта доброта… я ее не заслуживаю.