Чарльз Эллингворт - Тихая ночь

Филипп слез со стола и взял с пола игрушечного коня. Взрослые смотрели, как он ставит его на стол и гонит галопом.

Жером заговорил:

— Чего мы заслуживаем? Каждый из нас? Мы не заслужили того, чтобы родиться во время одной войны и пройти через другую. Но это случилось. Никто ничего не заслуживает. Нам просто раздают карты, которыми приходится играть. Раньше я считал, что мы свободны, что мы можем, как выразилась Мари-Луиз, «сами строить свою жизнь». Но теперь я в этом не уверен. Думаю, мы больше похожи на камни, заключенные в леднике. Мы движемся вперед, но связаны льдом, который в конце концов опускает нас на дно вместе с другими камнями и камешками, думавшими, будто они управляют своей судьбой. Но ничем они не управляли. Их просто нес ледник.

Они размышляли над этим, глядя, как ребенок предлагает коню пробку от вина.

Мими ответила:

— Я слышала нечто подобное в другом контексте: идею о том, что мы представляем собой некую общность, и эта общность определяет нас. Судьба. В случае с нами, немцами, это стремление править миром. Но ледник всегда движется в одном направлении, и камни не могут измениться. Учиться они тоже не могут — ни коллективно, ни индивидуально. Наверное, звучит слишком оптимистично в конце войны, погубившей больше людей, чем любая другая за всю историю? Но, возможно, на этой войне также погибла вера в любую великую идею, в любую идеологию. Теперь нам приходится самим отвечать за то, что с нами происходит, а не передавать свою способность критически мыслить Гитлеру — или священникам, если уж на то пошло.

Она помолчала.

— Во время странствий мне встретился человек. Мы почти неделю ехали с ним в одном вагоне для скота. Он был раввином, и ему удалось выжить, но его вера погибла. То был человек без иллюзий, без веры, которую может ниспослать Бог. Он говорил, что теперь не Бог за все отвечает, а мы. Только мы сами можем позаботиться о том, чтобы это никогда больше не повторилось. Он искал Бога в лагерях — но там ничего не было. Только массовая, коллективная жестокость и безразличие, разбавленное крошечными случайными капельками доброты. Все зависит от нас. Ледник позволяет избежать этой ответственности. Но ты не валун. Ты человек, наделенный привилегией выбора. Тут лучше подходит аналогия с рекой; к ней прибегал тот самый друг, который был на фронте, в таком же контексте, который используешь ты. Есть стремнины, засыпанные валунами. Бог свидетель, мы их проходили. А есть длинные участки плавных извилин. Там все равно правит течение, но, если приложить усилия — грести, если есть весла, или плыть, если лодка пошла ко дну, — мы будем контролировать ситуацию. Брать ответственность на себя. Даже строить собственную жизнь.

Жером ничего не сказал, но Мими видела, что ее слова произвели на него впечатление. Его прирожденно скептическому, даже циничному уму, пять лет получавшему подтверждения всего самого худшего, что может породить человеческая природа, трудно было принять эту идеалистическую альтернативу, эту лилию посреди болота. Он покачал головой.

— Я хотел бы тебе поверить, но… не могу. Кроткие не наследуют землю, верно? Они заканчивают в газовых камерах.

Он по-прежнему стоял, схватившись за спинку стула, сжав ее от сильных эмоций. Мари-Луиз положила ладонь на его побелевшие пальцы. Она встретила взгляд мужа и легким движением головы показала, что он должен сесть. Прежде чем ответить, она налила ему вина. Только теперь Мими разглядела в ней твердость, которая раньше скрывалась за робостью.

— Если ты считаешь, что рвать друг друга на куски, лишь бы остаться последним хищником на горе трупов, безумие, это не значит, что ты кроток. Нам этого хватило с головой. Верно? Мы можем продолжать это из поколения в поколение. Сказать этому «нет» вовсе не кротость. Ты можешь заметить, что на всех нас навалилось слишком много; кое-что нужно простить; многое забыть. У каждого есть — должен быть — выбор.

— Возлюби ближнего своего?

— Нет. Просто не надо его ненавидеть. Этого достаточно.

Жером собирался ответить, но оборвал себя, подумал немного и сказал:

— Есть еще кое-что: человек, который сейчас с нами и которого больше нет. Он важен, не так ли?

Жером посмотрел на Мари-Луиз.

— Возможно, на сегодня достаточно сказано. Расскажешь в другой раз.

Случись это раньше, Мари-Луиз залилась бы краской, стала запинаться и бормотать. Теперь она спокойно сидела, сложив руки на коленях, и смотрела на сына.

— Я… я хотела бы рассказать… вам обоим. Не думаю, что нам это повредит; по крайней мере, большего вреда, чем уже нанесен, не будет. Хотя это было… сложно. Не думаю, что стыжусь этого сейчас. Это не было соблазнение. Но что-то, чем я буду дорожить всю жизнь. Он отец моего ребенка. Разве можно от этого отрекаться? Если я обидела тебя, chéri, или разочаровала своего отца, то сожалею об этом. Конечно, сожалею. Но само по себе это было хорошо. Я знаю. Бабушка не пожелала бы такого слушать. И те же иезуиты. Мы часто говорили с ней об этом, когда я жила у нее, ожидая появления на свет Филиппа. Мы говорили о внутреннем гироскопе, который подсказывает нам, что хорошо, а что плохо. Он был… и остается для меня таким гироскопом. И компасом. Когда мне нужен совет… когда не удается самой решить, что говорить или делать, я думаю о том, что бы сделал или сказал он. — Мари-Луиз посмотрела на мужа и Мими. — И пока что он меня ни разу не подвел.

Пол старого зернохранилища был усыпан бумагой — пожелтевшими страницами «Фигаро», защищавшими доски от кипевшей работы. Два мальчика вырезали фигурки из картона и водили по ним кистями, которые скорее годились на то, чтобы белить стены, а не раскрашивать рождественские украшения. В углу, растопырив пожелтевшие на зиму иголки, стояла верхушка лиственницы, посаженная в небольшую бочку из-под бензина, которую Мими оборачивала тонкой вощеной бумагой, хрустевшей, когда ее затягивали веревками. Каждый был поглощен своим занятием, отвлекаясь только на шипение и редкие потрескивания сырых бревен в угловой печке. Несмотря на растопленную печь, в комнате было холодно, и на всех были шарфы и пальто.

Младший из мальчиков положил свою тщательно раскрашенную звезду на газету и подбежал к Мими.

— Мама, можно мы откроем наши подарки после церкви сегодня вечером? До завтра слишком долго ждать.

— Почему бы нет? Что скажешь, Филипп?

Старший мальчик пожал плечами и продолжил рисовать. Он никогда не торопился радоваться: раньше открывать подарки или позже не имело для него большого значения.

Младший весело замахал руками. Потом по его лицу пробежала тень.