Паскаль Брюкнер - Парадокс любви

«Извращения» не являются чем-то легко доступным для каждого: существует физическая предрасположенность, и никакая практика не устраняет ее полностью. Кроме того, по-прежнему велики различия между подданными Эроса: нет ничего общего между случайным загулом парочки, надевшей капюшоны или маски и закупившей «свой латекс» в Интернете, и неистовством backroom, где занимаются сексом, не предохраняясь; между воскресным развлечением жены, разыгрывающей роль любовницы, дабы задать собственному мужу хорошенькую порку, — и перформансом экстремиста, который наносит себе увечья, повисает под потолком на крючьях, вонзенных в грудь, или, хуже того, совершает публичное самооскопление [118] См. страшные примеры, которые приводит Кристоф Бурсейе (Christophe Bourseiller. Op. cit.). . Когда человек подвергает тело хирургическим, химическим воздействиям, чтобы привести его к стандартной норме, когда он занимается самоистязанием, — во всех этих случаях полученное тело отвергается и формируется, конструируется новое тело — исключительная собственность его владельца. Плоть начинает рассказывать какие-то другие истории, помимо вечного генитального романа, кожа и слизистые рассматриваются как невозделанное пространство, как податливая среда. Эту культуру причуд можно с возмущением оттолкнуть, но нельзя отрицать, что она являет своеобразную мегаломанию, мораль беспредельной власти «я» над инстинктами: индивидуум заново себя создает, хотя бы и путем квази-самоубийства или самокалечения. Речь идет о достижении той точки накала, где эротическое безумие уже неотличимо от тошноты, где совпадают отчаяние и наслаждение. Понятно, что эти «вольные стрелки» придают большое значение ритуалам, дисциплинирующим боль: отказавшись от закона, утверждают правила, интимные отношения отныне регулируются договором. Нужен кодекс (который может подлежать отмене) для того, чтобы придать сладострастию интенсивность и благодаря тщательной инсценировке извлечь из него максимум энергии [119] Ср. садо-мазохистский договор, установленный Леопольдом фон Захер-Мазохом, и его анализ у Жиля Делёза. (См.: Gilles Deleuze. La Vénus à la fourrure. Minuit, 2004.). .

Планка острых ощущений все выше, в идеале эта эскалация конвульсий не ограничена ничем, разве что смертью: любовь превращается в одиссею управляемых эксцессов. По аналогии с научной фантастикой здесь можно говорить о подлинной «секс-фантастике» — поиске новых пространств для чувственного наслаждения, иногда с помощью наркотиков. Преступание пределов оправдано следующим принципом: я — это мое тело, у меня есть тело, я заново творю его для себя. К тому же в эпоху СПИДа секс без проникновения позволяет сочетать пароксизм страсти с гигиеной, переживать экстаз без опасности заражения. Подобный отказ от естественных процессов, подобный вкус к лишениям мы, кажется, когда-то встречали в нашей истории? Кто претерпевал насилие, голод ради иного мира? Конечно же, христианский аскет. Начиная от отцов-пустынников до католических святых, которые доходили до крайностей в умерщвлении плоти (лобызали язвы больных чумой), речь шла об уничижении тела с целью ускорить обретение тела прославленного [120] В католическом богословии тело, облеченное славой, есть тело духовное, подчиненное неограниченной власти духа и наделенное четырьмя свойствами: бесстрастием, легкостью, тонкостью и светом. Эти качества появятся только по воскресении. и примкнуть к незримой Божественной иерархии. Выйти из-под власти материи значило избавиться от тления, ведь сексуальность, по святому Амвросию, и есть то роковое клеймо, та преграда, что отделяет нас от совершенства Христа [121] См .:Peter Brown. Le Renoncement à la chair. Trad. franç. Gallimard, 1995. P. 422. . Не обретаем ли мы в самых радикальных деяниях нашего профанного мира религиозный опыт, к которому восходят истоки западной культуры? Похоже, здесь опять оправдывается гениальная интуиция Честертона: «Современный мир полон христианских идей, доведенных до безумия». Высшее достижение сексуальной эмансипации — это отречение от секса ради высокой интенсивности побежденного страдания и преодоленного отвращения.

Бунт против биологической предопределенности проявляется и в возвращении, казалось бы, отмененного понятия — воздержания, к которому призывают новые меньшинства. Такая новость привела бы в восхищение утописта Шарля Фурье — он предоставил бы этим раскольникам в качестве исключения почетное место в своей системе. Сразу следует отметить одно отличие: прежде воздержание было вынужденным, сегодня оно результат свободного выбора (не будем говорить о целомудрии пресыщенных старых супругов, знающих друг друга наизусть). Некогда воздержание выполняло многообразные функции: оно заставляло умолкнуть животные потребности тела, объединяло два вида поста, диктуя умеренность в пище и укрощение вожделений плоти, дабы положить конец бесстыдству утробы и глотки ради очищения души [122] См.: Jean-Louis Flandrin. Op. cit. P. 103–104. . Если бы перед нами стояла задача более тонкого анализа, мы сказали бы, что древние стремились разумно управлять телом, христиане же хотели его преобразить, вырвать из-под власти животного мира, покончить с воспроизводством. По словам Климента Александрийского (конец II века), речь идет не о том, чтобы обуздывать себя в своих желаниях, но о воздержании от желаний [123] См.: Peter Brown. Op. cit. P. 55–56. Для христианских кругов задача заключалась в освобождении от тирании дольнего мира; считалось, что жесткое разграничение между полами может быть растворено «текучим золотом духовного тела». . Целомудрие было не просто пассивно претерпеваемым состоянием — то было завоевание, следствие выбора. Девственниками не рождались, ими становились, отвергаясь испорченности мира дольнего и ставя на место чистоты телесной, присущей девушкам, чистоту души, вечную и нерушимую, доступную для обоих полов.

В наше время целомудрие утверждается, напротив, как реакция на обязательность оргазма, о которой нам твердят день и ночь. Когда вчерашний подрывной элемент — прожигатель жизни — становится воплощением нормы, то норма вчерашнего дня — самоконтроль — превращается в символ подрыва основ. Поскольку новые божества — счастье и расцвет личности — требуют каждодневной дани, не удивительно, что многие молодые люди решают сбросить ярмо сексуальной зависимости [124] Об этом явлении и его масштабах см.: Jean-Philippe de Топпас. Op. cit. . Впрочем, неверно было бы предполагать, что каждый индивид наделен сексуальностью: некоторые совершенно ее лишены и нисколько от этого не страдают [125] От 10 до 15 % мужчин и женщин всех возрастов заявляют, что у них отсутствует сексуальное желание (см., напр., L’enquête… Р. 489–490). С возрастом приходится адаптироваться к отсутствию интимных отношений: рынок брака и секса, очевидно, менее благоприятен для женщин после 50 лет, даже если менопауза не означает конца эротической деятельности. Зато у мужчин спад желания наступает десятью годами позже, в частности, благодаря виагре — стимулятору либидо. Половина мужчин, не живущих активной половой жизнью, отличаются полнотой или маленьким ростом. (См.: ibid. Р. 334 ssq, 342.). . (Немало юных девушек соглашаются на интимные отношения «из вежливости», следуя общепринятым условностям.) Кто-то добровольно избирает пассивность, уходя от конформизма, стремясь открыться иным ценностям, которые скрыты от нас «генитальным наваждением». Отвергнув диктат чувственности, мы проявляем диссидентство и можем приблизиться к благам более существенным. (Для мужчин — подчеркнем — имеют значение также опасение утратить жизненную энергию, забота об экономии сил. В этом случае каста отступников — это каста бережливых.)