Каридад Адамс Браво - Хуан Дьявол (ЛП)

Медленно, с видимым усилием, Ренато поднялся с постели и, держась за хрупкую стену, сделал несколько дрожащих шагов по неровному полу.

– Хуан не вернулся?

– Нет, сеньор. Но уверен, он придет поздно. Он знает, что нужно принести поесть, что почти все закончилось. И как вы знаете… Откуда угодно, но принесет…

Ренато Д`Отремон снова ощутил, как щеки вспыхнули румянцем, но не только из-за того, что тот героически спас его от смерти, нес на руках, превозмогая боль и усталость. Этот странный человек, брат и враг, спаситель и соперник, приносил ему каждый день необходимое, перевязывал рану, давал лекарство, когда он бредил, укрывал от непогоды, по-человечески милосердный к его беспомощности. Три долгих месяца, он, богатый Ренато Д`Отремон, получал хлеб из рук Хуана Дьявола!

– Вы выйдете, сеньор Ренато? Не дождетесь капитана?

– Думаю, лучше не буду его дожидаться.

– Но у вас не хватит сил идти. Капитан сказал, что вы еще слабы.

– Я сделаю усилие. Это нужно.

Он ощупал разорванную рубашку, едва прикрывавшую обнаженное тело; босые ноги выглядывали из порванных и истрепанных штанов из грубого полотна. Понимающий Колибри улыбнулся и объяснил:

– В той коробке ваши ботинки и жакет. Капитан сказал всегда носить эту коробку, что если вы встанете, то не можете ходить босым. Еще есть ваш портфель, кольцо и часы.

Ренато взял ящик, который был сундуком его бедных сокровищ. Там был его жакет из тонкой пряжи, порванный и сожженный, часы, кольца, сапоги, которые он надел, когда взял на себя командование Галионом, а внизу – портфель, нетронутые деньги, смятые и обесцвеченные, расторжение брака Моники и назначение действующим офицером, уполномоченному преследовать Хуана Дьявола.

– Хозяин сказал, что они ваши, и нужно вам отдать их, когда понадобятся. Вы оденетесь? Выйдете?

– Это нужно. Я должен это сделать. Должен сделать поскорее. Я должен найти человека, который только что прибыл, увидеть нового губернатора, которого прислала Франция!

Кое-как Ренато оделся. Неуверенным шагом, поддерживаемый только натянутой струной воли, он пересек широкий кусок пляжа. Едва скрылась его фигура за выступающими стенами старой Крепости Сан-Луи, как другая знакомая поступь, медленная и усталая, вошла с другой стороны заброшенной хижины, и Колибри указал возбужденно:

– Вон туда, вон туда. Вы можете его схватить, если захотите. Я могу сбегать туда, сообщить ему, что вы хотите. Слышите, капитан?

– Слышу, о ком ты говоришь?

– О ком же еще, как не о сеньоре Ренато? Он поднялся, оделся и забрал все, капитан… и бумаги…

– Все это его, Колибри, – подтвердил Хуан уныло и устало.

– Он долго смотрел. Я думал, он оставит, но он положил их в карманы. Еще то большое, с печатями, разрешение для… Вы не помните, капитан?

– Да, Колибри. Отлично помню. Преследовать, схватить нас, убить меня, если буду сопротивляться мирной сдачи. Естественно, он унес эту бумагу с собой.

– И сказал, что ему нужно увидеть губернатора, который только что приехал. Это тоже естественно, капитан?

– Тоже, Колибри. Человек, который приехал, представляет собой возврат к порядку, уважение к преимущественному праву, выдающимся фамилиям, большим состояниям, могуществу имеющих право на зарегистрированной и проштампованной земле. Как может Ренато не поприветствовать его первым, если он один из самых выдающихся людей?

– Но вы вытащили его из воды, когда он тонул! Лечили и ухаживали за ним три месяца! Вы… Вы…

– Забудь об этой подробности, Колибри, как скорее всего уже забыл Ренато. Забудь об этом и дай мне немного воды.

Он сел на кровати с выражением глубокого уныния, совершенной усталости. Он прикрыл веки, а затем снова открыл, чтобы лениво посмотреть на странный и суровый пейзаж.

– Вот вода, капитан. Я вижу, вы очень устали. Вы не встретили сеньору Монику, да?

– Нет. В Дюко, в Сент-Эпри, в Ривьер-Сале есть монашки-беженки, но никто не мог рассказать о ней. Все повторяли ужасную фразу, напоминали более-менее вежливыми словами, что больше мертвых, чем живых, больше исчезнувших, чем здоровых на этой несчастной земле. Возможно, они правы, возможно, остальные тоже правы. А теперь, оставь меня, Колибри. Я хочу побыть один.

Он погрузил лицо в ладони, а когда мальчик очень тихо удалился, вечный и больной вопрос неудержимо сорвался с дрожащих губ:

– Моника, где же ты?

– Моника, я все утро ищу вас.

– О, друг Ноэль! Вот и я…

– Где меньше всего мог подумать. Кажется, вы нарочно скрываетесь от меня. Я ищу вас по всему госпиталю, по залам, кровать за кроватью.

– Я ушла, оставив место для настоящих медсестер. Мне сказали, новый губернатор привез людей и необходимые материалы, чтобы обо всех позаботиться.

– Конечно же он привез то, чего нам больше всего не хватало. Милосердие всего мира было потрясено нашим несчастием. Но это не причина, чтобы вам прятаться. Не представляете, с каким интересом, упорством просит губернатор Воклен вашего присутствия. Вы первая в списке, который ему вручили по прибытию. Первая среди тех, кто самоотверженно и героически поддерживал общественный дух в несчастном Фор-де-Франс.

– Что вы говорите, Ноэль?

– Дочь моя, думаю, на вашем счету тысячи человек, которым вы помогали, заботились и лечили. Вашему примеру следовали бригады добровольцев, чтобы помочь раненым без семьи. И кому, как не вашему примеру последовали женщины, занявшись беззащитными и осиротелыми детьми? Новый губернатор удивлен, очарован. О вас столько говорят. Идемте. Позвольте сопровождать вас.

– О, нет Ноэль! Для чего? Я делала, что могла, пока было нужно. Теперь не нужно, не стоит.

– Вы с ума сошли, Моника? Идемте, идемте. Я обещал немедленно вас привести. Вы не можете падать духом, когда все узнают и будут рукоплескать вам, когда по справедливости наградят вас за бессонницу.

– Я ничего не заслуживаю, вы знаете лучше всех. Я всеми силами боролась против несчастья. Меня поддерживала безумная надежда. У меня были невозможные силы, которые лишь подхлестывали плоть и душу.

– Моника! Моника!

Моника де Мольнар и Педро Ноэль отступили, побледневшие, взволнованные, не веря глазам и ушам. Бледный, неуверенный, изменившийся Ренато Д`Отремон остановился под сломанной аркой разваленного двора. Он, казалось, задыхался от чувств, широко распахнул глаза, которые уставились на нее, оцепеневший от потрясения. Но это он протягивал к ней дрожащие руки. Старый нотариус поддержал его, когда молодой Д`Отремон качнулся, словно вот-вот упадет в обморок. Затем руки Моники подхватили его, и он безумно сжал их, целовал ликующе и наконец обнял ее, не находя слов:

– Это правда! Правда! Это была ты, ты! Ты жива, жива! И вы тоже, Ноэль. Вы…