Виктория Ростокина - Принцессы на обочине: Езда без правил

К столу подошел Михаил Михайлович, увидел купюры, кивнул понимающе, отсчитал шесть сотен и спрятал в карман.

— Все будет сделано, будьте спокойны.

Андрей как-то равнодушно посмотрел на него, он уже мало что понимал, да и не хотел ничего понимать.

«Надо идти. Надо встать и уйти отсюда, — говорил он себе. — Вот сейчас только выпью еще и — домой. И все расскажу Наташе. Все! Честно и прямо. Пусть… Она простит. Она поплачет, но простит. Она же знает, что я только ее люблю».

Он снова налил себе коньяку.

И в этот момент в зал вошли трое милиционеров.

Даже музыка смолкла. Было тихо, словно в зале не было ни одного человека.

Милиционеры прошлись между столов и остановились у того самого большого, где Ирина оживленно беседовала с поклонниками.

— Проверка документов, — сказал один из милиционеров. — Предъявите паспорта, пожалуйста.

— Э-э, командир! Какие паспорта? Мы же просто немножко гуляем, немножко отдыхаем, да? — Мужчина в блайзере лучезарно улыбался.

— Документы, пожалуйста, — ответил милиционер.

— Слушай, пойдем, поговорим, я тебе все объясню, э!

— Сядь. И покажи паспорт.

— Э-э-э… Це-це-це… В гостинице паспорт.

— Так. Остальные.

Поклонники стали доставать документы, милиционеры внимательно рассматривали их и оставляли у себя.

— Так, вы все, встали и пройдемте, — милиционер повернулся и пошел к выходу.

— И я? — растерянно спросила Ирина.

— Я сказал — все!

Андрею стало весело.

«Так тебе и надо!» — злорадно улыбнулся он.

Компанию вывели из зала, и снова заиграл оркестр, заговорили посетители, забегали официанты.

«Ну, вот и все. — Андрей встал. — Все хорошо, что хорошо кончается».

Домой он добирался на метро. Чуть не проехал, потому что от выпитого его сразу сморил сон.

Вдохнул на улице морозный воздух — хорошо! Мелкий снежок тает на щеках. Завтра придется лопатой пошуровать. Ничего, полезно!

— Даже Пушкин замерз, а я так просто мороженая кошка.

Ирина стояла у подворотни, в руках теплился огонек сигареты.

— Ты что, забыл? Мы же договорились.

Андрей опешенно молчал.

— Ну ладно, пошли.

— Я думал, тебя с ними загребли.

— Наивный чукотский мальчик, — улыбнулась Ирина. — Меня отпустили с благодарностью. Милиционерики теперь на пятьсот рублей купят женам теплые рейтузы…

— Ира… Знаешь… Я никуда не пойду… И вообще, прости меня…

— Ага… Такой, значит, поворот событий? — Ирина запустила окурком в стену, тот ударился снопом искр. — Каяться будешь? Просить у мачехи прощения?

— Да.

— Хорошее дело. Достойное. Я тоже хочу. Мне ведь тоже есть в чем покаяться. Пошли каяться вместе. — И она вошла в подворотню, направляясь прямо к двери в их «дворец».

Андрей схватил ее за руку.

— Перестань.

— Нет. Не перестану. Я тоже хочу правды. Вполне законное желание.

— Ты никуда не пойдешь.

— А какая разница? Ты же все равно собираешься каяться. Или не до конца? А? — Ирина с усмешкой смотрела на него.

— Зачем я тебе нужен? — спросил Андрей.

— Я уже тебе сказала…

— Хватит дурачиться! Зачем я тебе нужен?! Вон их сколько!.. Да любой за счастье посчитает!..

— А мне нужен ты, и я тебя никому не отдам, — спокойно сказала Ирина.

— Но зачем? Зачем?!

— Зачем? Хочешь знать? До сих пор не догадался? Я иностранная разведчица! Мне надо внедриться в круги советской дипломатии!

«И эта тоже!» — подумал Андрей, вспомнив Евгения Ивановича.

— Я серьезно…

— Да я люблю тебя, понял, дур-рак! Я тебя просто люблю! Имею я право хоть раз в жизни влюбиться?! Да, в дурака! Но я и сама еще та дура! Что я в тебе нашла? Провинциал! Деревня! Тундра! Сельпо! Темнота непроцарапанная!

Глаза ее сузились, губы дрожали, она вот-вот готова была расплакаться.

— И я тебя не отпущу! Ты мой. Только попробуй шагнуть! Увидишь, что будет.

Андрей смотрел на нее с ужасом. И с восхищением. И еще с гордостью. Кому не польстит такое признание? Эта красавица любит его. Она от него без ума. Хорошо…

И страшно…

Андрей ничего не сказал.

Он подошел к обочине и стал ловить такси.

— Мур-р-р… — сказала Ирина, прижимаясь щекой к его груди. — Мур-р-р… мяу…

«Когда это случилось? Почему я не заметил? И как вообще это может быть? — Мартынов задавал себе эти вопросы с тупым упорством отчаявшегося. — Должно быть какое-то оправдание. Не бывает злодейства в чистом виде. Да Ирина и не злодейка. Это какое-то помрачение, затмение… Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда. — Эта историческая формула ограниченного научного мышления, над которой Мартынов и сам не раз издевался, теперь вдруг стала каким-то успокоительным убеждением. — Она просто запуталась, она засиделась-таки в девках, в ней живет еще детский дух противоречия, но Ирка не такая. Это пройдет, это растает, ей самой потом стыдно будет об этом вспоминать». Но, утешая себя этими оправданиями, Мартынов трезво понимал, что никакое это не затмение, что последний его разговор с дочерью — только точка над и, что его и раньше коробили Иринины убеждения, но он списывал их на молодость, максимализм, другое, недоступное ему, старику, современное понятие о морали.

Теперь все как бы стало на свои места, но от этой устойчивости несло таким холодом, словно жил он не с дочерью, не с Иришкой, выросшей на его глазах, плакавшей когда-то над оторванным ухом игрушечного зайца, не желавшей слушать конец «Колобка», потому что он страшный, прочитавшей уйму добрых и мудрых книг, написавшей немало хороших и честных статей, словно жил он не с этой девочкой, а с какой-то фантастической ее подменой. То же лицо, тот же голос, а все-все другое. — Что мне теперь сказать Татьяне? Она меня не простит, — подумал он о покойной жене, как о живом человеке. — Она так верит в Ирину, мы так верили в нашу дочь».

После лекций он специально дождался Наташу и, как и в первое их знакомство, попросил помочь завести машину.

— Да-да, — рассмеялась Наташа. — У меня же легкая нога!

Машина завелась действительно быстро, потому что никакой неисправности не было — Мартынов просто не нашел другого повода.

— Домой? — спросил он.

— Конечно! — весело сказала Наташа. — У меня сегодня большая стирка.

— Любите дом?

— Да, — не сразу ответила Наташа. Для нее самой это было какое-то неизвестное ранее, удивительное чувство — любовь к дому. Нет, она, конечно, любила свой дом, когда жила с отцом и матерью. Но там она была совсем не хозяйка. И к этим понятиям — дом, родное гнездышко, уют, тепло — всегда относилась немного насмешливо. Ей казалось, что они круто замешаны на мещанстве. А теперь вот вдруг сама сказала:

— Да, люблю. Хотя, конечно, какой это дом? Жэковская коммуналка.