Альфред Жарри - Любовь преходящая

АМУР: Мои.

БОЯЗНЬ: И вот я в необычной комнате.

АМУР: Действительно. Здесь только одна кровать.

БОЯЗНЬ: И та — не твоя.

АМУР: По крайней мере та, на которой я сплю, когда вы — здесь.

БОЯЗНЬ: Она из тисового дерева.

АМУР: На ветках тиса в свое удовольствие воркуют горлицы.

БОЯЗНЬ: Но корнями тис уходит во чрева мертвецов.

АМУР: Тогда это уже не тисы , а кипарисы . Не надо преувеличивать!

БОЯЗНЬ: О, Господи, и дались же вам эти почетные звания деревьев! Неужели же вы все всегда знаете наверняка?

АМУР: Вас я определенно не знаю.

БОЯЗНЬ: А как насчет «познай себя сам»?

АМУР: Уже познал, причем с удовольствием. И не скрываю… как это принято в храме Аполлона в Дельфах [45] Один из центров культа Аполлона — храм в Дельфах со знаменитым оракулом. .

БОЯЗНЬ: Здесь не место для легкомысленных речей, ибо эта комната такая темная, что слышно, как в ее мозге что-то плетут пауки.

АМУР: За то время, что вы говорите серьезно, они сплели целую сеть для парусника, который унесет меня далеко от вас.

БОЯЗНЬ: В этой комнате два окна, два окна на север…

АМУР: Только по вечерам.

БОЯЗНЬ: Свет сюда никогда не проникает, не так ли?

АМУР: Нет, проникает. Когда я переодеваю рубашку.

БОЯЗНЬ: А что это за зеркальная перегородка?

АМУР: Это клетка, в которой я держу свет… день… то есть…

БОЯЗНЬ: Нет! Шутить по этому поводу негоже. Эта комната освящена.

АМУР: Посвящена, сударыня.

БОЯЗНЬ: Не будем преувеличивать. Однако здесь совсем не холодно.

АМУР: Почти тропики… особенно с тех пор, как вы зафиксировали ее в северном положении.

БОЯЗНЬ: Я хочу посмотреть в окно.

АМУР: Выбирайте. Один оконный переплет — чтобы смотреть, как приходят, другой — как уходят. На первом висит серебряное зеркальце , закопченное чуть ли не до черноты. На втором, в горшке, цветет желтый базилик, от которого несет резким запахом кошачьих выделений. Второе окно я никогда не открываю, потому что не люблю цветы… А еще меньше мускусный запах внутренних органов кошки, мерзкой охотницы на крыс.

БОЯЗНЬ: О! Эта стена, возносящаяся к небу и закрывающая пространство!

АМУР: За ней — армия, которая только и ждет приказа, чтобы меня провозгласить королем… или расстрелять. Я приказал ее построить, чтобы перспектива меня не смущала.

БОЯЗНЬ: Слышен шум Океана.

АМУР: Это ветер с аллеи, поднимающийся после прохода трансатлантических омнибусов .

БОЯЗНЬ: Зеркальце отражает облака, которые невозможно заметить, поскольку небо затянуто. Как если бы негритянская душа мечтала о белых формах. Это зеркальце меня пугает.

АМУР: Подождите! Чуть-чуть слюны на салфетку, и я вам его сейчас протру.

БОЯЗНЬ: Не делайте этого. Иначе мы увидим написанные на нем слова. Лучше отойдем от окна. Кто-то идет. Я услышала, как начался прилив… а еще эти трансатлантические пароходы.

АМУР: Посмотрите сейчас.

БОЯЗНЬ: Я вижу женщину, очень бледную женщину с зелеными водяными глазами, которая склоняется к тому же окну, что и мы. Я вижу, что ей сотни тысяч лет, потому что она опирается на двадцатилетнее древо, чьи ветви кажутся гирляндами. Это Море и Амур [46] Море и Амур — игра слов на сходном звучании двух существительных la mer и l’amour. . Она опирается на май просвирной белизны, на май с гибким мужским телом, и — член к члену, волна за волной, кожа в мурашках по коже в мурашках, — Море стремится захлестнуть Амура , а Амур пытается устоять. (Быть может, это как мать [47] Мать и ее сын — игра слов на одинаковом звучании двух существительных женского рода la mer «море» и 1а mère «мать». и ее сын , внебрачный отпрыск)! А еще я вижу, как скачут эскадроны облаков с округлыми крупами. А еще я вижу… что уже больше ничего не вижу. Я хотела выглянуть из окна и чуть не потеряла равновесие… Отойдем.

АМУР: На этот раз у вас действительно головокружение.

БОЯЗНЬ: Да. Я боюсь себя признать в этой извечно коварной женщине: в морском материнском приливе!

АМУР: Ну, будет! Посмотрите мне в лицо и перестаньте разглагольствовать, путаясь в своих бесполезных волнах и мурашках! Что вы еще видите?

БОЯЗНЬ: Я не очень хорошо различаю ваше лицо, зато над ним я прекрасно вижу белый циферблат ваших курьезных часов с тремя стрелками.

АМУР: Первая стрелка отмечает часы, вторая увлекает минуты, а третья, совершенно неподвижная, увековечивает мое безразличие.

БОЯЗНЬ: Ах! Так ты меня больше не любишь!

АМУР: Сударыня, бояться следовало именно этого и только этого.

ОН: Пепел замел следы моих шагов, вдали от дорог и городов. Слушай! Я хочу тебя всю… Когда сена запах душистый меня повстречал, я закричал: «Сюда, я здесь, вот он я весь!». Так открой же теперь. Я узнал твою дверь, так как раньше не знал ее никогда. Поверь. Я тот, кого ты всю жизнь ждала. Я твой любимый, я твой желанный! О, незнакомка прекрасная, с кем же тебя сравнить?

ОНА: Я не могу дверь отворить. Мои сестры ушли на прогулку в сад. Мои братья жмут виноград. А отец крепко спит.

ОН: И молчание-золото сонно хранит. Я тебя обожаю. А удивить меня не сумели ни бурая жаба, ни лягушка зеленая. Что за вечерняя благодать! Выйди. Мне надоело ждать перед целью — этой ужасной дверью в девичью келью! Щит Персея усеян стрелами. Густо. А через равные дыры ран, я вижу прекрасно, что там — совершенно пусто. Красив ли твой сад?

ОНА: Мой сад — склеп глубокий, будто схождение в ад.

ОН: Ах! Надгробными плитами как костями играть в домино с гостями… Раз и козла забил! Победил. Все слова…

ОНА: В моем саду плачет сова.

ОН: А как мне увидеть отсюда? Ведь стало уже темно. Открой же мне, нареченному, иль я разобью окно!

ОНА: Здесь для погребения мертвых дно.

ОН: Мои руки полны даров, а глаза торжеством горят. Я так собою хорош, что боюсь сам себя. А больше всего боюсь простудиться от мокрой травы… Я ведь словно дитя… Как перышко легкое, на ветру, летя.

ОНА: А я детей пожираю. Уходи!

ОН: А вкусно поди, как я погляжу. Ну, да ладно, я ухожу… простужаться.

Он удаляется в поле.

Хоть смейся, хоть плачь! Ни души, лишь моя одна. Зря я сюда пришел. Как саван трава холодна, и ветер здесь лют. Зачем она вздумала упираться? Я бы хотел над ней посмеяться, очень громко запеть… как перед смертью поют!

Он поет: