Кэтлин Уинзор - Любовники

Невольно ему захотелось упасть перед ней на колени и рассказать обо всем, чего он боялся и так стыдился. Он хотел высказать ей все, чтобы навсегда очистить себя, на всю оставшуюся жизнь. Эрик наклонился, коснулся губами ее лба, и они пошли по дороге, взявшись за руки.

«Так вот, оказывается, что это, — размышлял он. — Так вот чего я всегда избегал, стараясь отрицать само его существование. А оно, оказывается, есть». Он чуть ли не оцепенел от неожиданного открытия, хотя по-прежнему предпочитал думать, что это просто воздействие необыкновенной жары.

Жилище богатого индейца представляло собой строение из саманного кирпича, выкрашенного в белый цвет; две комнаты выходили окнами во двор, а третья — на конюшню. Вся семья собралась во дворе, покрытом пылью. Вокруг ходили домашние животные. В стойле находились две коровы, поблизости бродили несколько тучных свиней, а в тени спали две дворняги. Жена индейца и две ее младшие дочери ткали материю для одежды, в то время как старшая дочь грелась на солнышке, расчесывая роскошные черные волосы. Вокруг стояла мертвая тишина, порой прерываемая криками животных. Эрик с Дульчи вступили в эту заговорщическую тишь и шепотом заговорили с хозяином дома, который тем временем показывал им свою коллекцию народных костюмов и масок, стоящую, как он сказал, пять тысяч американских долларов — именно за такую сумму он давал напрокат свою коллекцию устроителям выставок во время разных праздников.

В большинстве своем маски изображали белых людей, и старшая дочь индейца, взглянув на Эрика, тут же показала на одну из масок, что-то сказав захихикавшим сестрам. Отец нахмурился и с укором посмотрел на дочерей; те перестали смеяться и послушно принялись за работу, а старшая продолжала расчесывать волосы.

Эрик подробно расспрашивал у индейца насчет старинных обычаев и народных праздников, казалось, желая бесконечно продлить свой визит. Дульчи не выказывала ни малейшего нетерпения. Она внимательно слушала хозяина и сама постоянно обращалась к нему, прохаживаясь по двору с таким задумчивым и счастливым видом, словно всю жизнь мечтала о таком времяпровождении. Очевидно, ей совсем не хотелось уходить. Однако, когда Эрик намекнул, что им пора покинуть этот гостеприимный дом, с готовностью кивнула. Создавалось впечатление, что она ждала от Эрика решения, а когда он что-то решал, ей это было в любом случае приятно.

Пожимая Эрику на прощание руку, старый индеец взглянул на него и тихо произнес по-испански:

— Если эта девушка ваша жена, то вы счастливейший человек.

Эрик покраснел и взволнованно посмотрел на Дульчи, надеясь, что она не слышала слов индейца, а если и слышала, то не поняла, не зная испанского. Помахав на прощание рукой, они удалились. Уходя, в последний раз оглянулись и увидели старшую дочь индейца, которая стояла, прислонившись к стене, и, глядя на них, по-прежнему расчесывала свои длинные черные волосы.

На обратном пути Эрик тщательно обдумывал все происходящее с ним. И спросил ее, на этот раз не боясь выдать свое желание услышать благоприятный ответ:

— Вы с мамой уже решили, когда уедете домой?

— Нет. Мы все еще ждем папу.

— И сколько времени намереваетесь ждать?

— До тех пор пока не успокоимся. Ведь сейчас он здесь, и его присутствие все заметнее. Когда ему покажется, что пора уходить отсюда, мы, наверное, сможем вернуться домой… — Она покачала головой и грустно добавила: — Как все-таки ужасно говорить о смерти человека, которого очень любишь. Не правда ли? — Сейчас у нее было лицо маленькой девочки, которая сознает, что все время ведет себя плохо, но все равно продолжает озорничать.

— Да… Ведь вы обе любите его, и, безусловно, он не может потребовать от вас большего.

— Конечно. Мне кажется, это самое большее, что мы можем сделать по отношению к нему. Надеюсь, когда я умру, на земле останутся люди, которые тоже будут по-прежнему любить меня.

— Дульчи! — воскликнул Эрик, и сейчас его голос больше напоминал испуганный стон. Она взволнованно повернулась к нему.

— Эрик! Что случилось?!

— Да как вы только можете говорить такие ужасные вещи? Да как вы только можете?..

Она с ласковой улыбкой покачала головой.

— Бедный Эрик! Оказывается, вы воюете и со смертью тоже…

— Разумеется! — почти гневно произнес Торстен. Наверное, сейчас он впервые рассердился на нее. — Я всю жизнь провел, воюя со смертью! Какой же из меня был бы хирург, если бы я этого не делал?

— Вы, по вашим словам, начали сомневаться в том, что вам следует быть хирургом. Вы сами сказали, что, возможно, совершили ошибку, выбрав эту профессию.

Он покачал головой, и сейчас жара стала для него совершенно нестерпимой. Он весь обливался потом, а Дульчи казалась такой холодной и свежей… и такой мучительно красивой. Внезапно Эрик безумно испугался ее. Наверное, впервые боялся ее так сильно. Почувствовав головокружение, испытал страх, что с ним вновь случится обморок. Ему казалось, что вот-вот его стошнит, из него вывалятся все кишки и упадут на пыльную дорогу, а затем он тут же умрет.

Эрик остановился, закрыл глаза и изо всех сил сжал кулаки. Он чувствовал, как его шатает из стороны в сторону. Он понимал, что сейчас ему угрожает самая большая опасность в жизни. А потом ощутил на своих губах ее губы, которые были удивительно холодными, учитывая страшную жару. До него докатилось ее ароматное дыхание, которое он с жадностью впитывал в себя. Ее руки обвили его шею, и Эрик внезапно схватил ее, схватил с необычайной силой, как если бы ему показалось, что она способна навечно оставить его на этой земле; одной рукой вцепился в ее волосы, другой прижимал к себе ее тело, словно пытаясь вдавить Дульчи в себя. Но когда губы девушки попытались оторваться от его губ, тут же отпустил ее. Ведь нельзя было силой вторгаться в нее, на это вторжение он не имел никакого права. Вдруг не удалось бы больше сдерживать себя, а он боялся причинить ей боль, как боялся, что и она причинит боль ему.

Она чуть отступила назад, посмотрела на него с еле заметной улыбкой и, издав какой-то мягкий, ласковый звук, приложила к губам ладонь.

— Эрик! Это… это было восхитительно! Это было прекраснее всего на свете! — Она пристально смотрела на него и, казалось, чего-то ждала, но он взглянул на нее в ответ, мучимый страстным желанием и в то же время каким-то неведомым доселе страхом. — Я люблю тебя! — воскликнула она. — Я люблю, люблю тебя!

Он взял ее за руку и решительно проговорил:

— Пошли. Нам нельзя стоять здесь вот так… Кто-нибудь может нас увидеть, и тогда твоя мать узнает обо всем. Пошли, я отведу тебя домой.

— Я не хочу домой, Эрик. Ты ведь мой.

— Дульчи, ради Бога, подумай, что ты такое говоришь!