Наталья Калинина - Любимые и покинутые

Их идиллия, нарушаемая лишь Машиными дежурствами в больнице, продолжалась всю зиму. Тетку выписали только в апреле. Маша к тому времени училась на курсах медсестер при больнице, продолжая работать санитаркой. Она выросла за зиму, окрепла физически и духовно, стала иногда садиться к роялю. Со временем ей захотелось узнать что-то такое, чего она не могла получить от общения с окружающими в силу того, что они сами этого не знали. Она обратилась к книгам, благо в доме их было немало.

Когда началась война, и их больницу преобразовали в военный госпиталь, Машу зачислили сестрой милосердия в то самое отделение, где когда-то лежала тетка. Все ее сослуживцы и сослуживицы относились к ней хорошо и слегка покровительственно — она все еще выглядела подростком. Раненые ее просто обожали. Маша никогда не задавала себе вопроса, счастлива ли она. Она просто жила. Иной раз, возвращаясь по вечерам домой в свою большую, пахнущую старинными книжными переплетами и сладковатой прелью квартиру, она ходила в темноте по комнатам, словно чего-то разыскивая. Иногда ей казалось, что она сейчас наступит на длинный трепещущий шлейф инфанты, когда-то обитавшей в этих стенах. Потом она вспоминала тот свой сон, связанный с появлением Ромео, слышала, как скрипит мокрый песок под босыми пятками удалявшейся в сторону закатного солнца девушки в прозрачном платье со шлейфом и вздыхала. Но она не хотела и даже боялась ее возвращения, знала подсознательно, что, имея много, всегда теряешь. Терять было больно. Так лучше ничего не иметь. И Маша продолжала жить так, как жила.

Она хорошо помнила поступившего в самом конце зимы сорок второго Николая Петровича, хотя он для нее в ту пору ничем не отличался от других раненых — просто его койка была рядом с ее столом. И он к ней особых знаков внимания не проявлял — симпатизировал черноокой грудастой хохлушке Оксане, флиртовавшей со всеми ранеными и охочей на любовь от щедрости своей натуры.

Как-то в ночное дежурство Маши Николай Петрович попросил ее помочь ему дойти до туалета. Шел, неловко обхватив ее за спину, чтоб не упасть. И ею вдруг овладело непонятное чувство — словно от его прикосновения что-то сдвинулось с привычного места внутри. В ту ночь у нее все время чесалась грудь; у Маши, худой и узкобедрой, за последние полгода очень выросла грудь, и это ее смущало и даже слегка отягощало физически, тем более что лифчики она носить не умела. Она долго помнила это ощущение, никак его не интерпретируя. Николая Петровича скоро выписали, и она про него тут же забыла.

В квартире у них теперь жили дальние родственники Сергея Сергеевича из оккупированного немцами Киева — пожилые муж с женой — аристократы по облику и поведению. Ростислав Анисимович был профессором Киевской консерватории и дня не мог прожить без музыки. Они с Машей приспособились играть в четыре руки при свечах — в Москве часто отключали электричество. Музыка снова начала свое путешествие по каждому капилляру Машиного организма, постепенно возвращая ее к жизни. Ростислав Анисимович до революции жил в Варшаве, объездил всю Европу, брал уроки музыки у самого Годовского и знал лично многих знаменитых музыкантов. Машу он упорно величал на «вы» и говорил, что после окончания войны непременно возьмет к себе в консерваторию, ибо у нее «талант, помноженный на незаурядный интеллект». Маша не знала, хочет или нет всерьез посвятить себя музыке — она вообще ничего не знала. Но жизнь продолжалась, и в ней появились даже маленькие радости.

Анджея привез в госпиталь Николай Петрович. У него был сложный перелом предплечья, осложненный вывихом плечевого сустава. Началось обширное воспаление суставной сумки и резко подскочила температура.

Николай Петрович на правах бывшего пациента госпиталя рекомендовал своего друга Маше, обращаясь к ней на «ты», как к старой знакомой. Он уже успел переговорить с главврачом, который обещал лично заняться судьбой Ковальского.

— Это настоящий герой, какими должно гордиться отечество, — говорил он главврачу, нервно расхаживая по его тесному кабинету. — Благодаря таким, как он, мы одерживаем победу за победой. Представляете, втроем они сумели парализовать на двое суток движение на железнодорожной магистрали, по которой шли на восток составы с фашистской техникой. Уцелел только он… Мы представили его к награде. Если буду жив, наведаюсь через месяц-два в Москву. А вы уж, пожалуйста, сделайте все возможное и… невозможное.

Анджея дважды оперировали, дважды стоял вопрос об ампутации левой руки. Потом внезапно упала температура, и он быстро пошел на поправку.

Маша увидела его через две недели после разговора с Николаем Петровичем — прямо на работе прихватил приступ гнойного аппендицита и ее срочно прооперировали. Она вышла на дежурство вопреки запретам хирурга, но не потому, что у нее был героический склад характера — ей стало невмоготу дома: вдруг исчез Ромео. Она звала его, бродя по всем дворам в округе, заглядывая в подвалы и поднимаясь на чердаки. Опять судьба отнимала у нее самое дорогое. Маша чувствовала интуитивно, что так будет и впредь.

Анджей лежал в дальнем углу, в нише, отгороженный от всех большим металлическим шкафом с чистыми простынями, клеенками и прочими необходимыми для жизни любого госпиталя предметами. Маша задержалась у его постели, вспомнив, что это тот самый Ковальский, о котором ей говорил один из ее бывших пациентов. Температура нормальная. Спит. Через час инъекция сульфадимизина со стрептоцидом. Пускай спит. Молод, очень молод и есть в лице что-то по-детски печальное (Маше казалось, у всех детей печальное выражение лица). Судя по фамилии, поляк или украинец. Слава Богу, что пошел на поправку…

Анджей открыл глаза, увидел Машу, сощурился, приглядываясь к ней внимательней, и сказал:

— Богданка пришла. Или приснилась.

Маша решила, он знает ее фамилию — ее уже называл так один пожилой раненый, которому отняли обе ноги до колен.

— Вам принести попить? — спросила она и поправила сползшее на пол одеяло.

Он схватил ее за руку и крепко ее стиснул.

— Ты слышала, что я тебе сказал? Где ты была раньше?

— У меня случился приступ аппендицита и мне сделали операцию… — стала объяснять Маша, но Анджей ее перебил:

— Не пущу. Но почему ты не вырываешься? Тебе приятно, что я держу тебя за руку?

— Да, — неожиданно для себя сказала Маша и присела на край кровати. — Очень приятно. Интересно — почему?

Он рассмеялся и прижал ее руку к своей колючей щеке.

— Притворяешься или на самом деле не знаешь? Как тебя зовут?

— Маша. Богданова Маша.

— Матка боска! Ты знаешь, как переводится твоя фамилия на русский язык?

— Но ведь это русская фамилия. И я русская.