Наталья Калинина - Любимые и покинутые

— Ты не русская. Ты — богданка. По-польски это значит… — Он закрыл глаза, подбирая нужное слово, и тут до Маши дошло, что говорит он с легким акцентом. — Это значит… та, которую я люблю.

— Любимая? — подсказала Маша. — Или возлюбленная, да?

Он взял ее руку за тонкое запястье, поднял над своей головой и положил ладонью вниз себе на лицо.

— Мне чуть не отняли руку, — сказал он. — С одной рукой я бы ни за что не посмел признаться тебе в любви. Мучался бы и страдал молча и издалека. И ты меня любишь, да?

Маше казалось, он говорит серьезно, в то же время его глаза как будто смеялись. Она ему тоже улыбнулась, сказала не то в шутку, не то всерьез:

— Зачем я тебя буду любить? Любить — это больно. Я всегда теряю тех, кого очень люблю.

Она вспомнила Ромео и вздохнула.

— Ты уже кого-то любила? — Он огорчился и был явно разочарован. — А я почему-то решил, будто я — первый, самый первый.

Маша промолчала. Ей не хотелось ворошить прошлое, рассказывая про отца и мать — это было слишком тяжело, но она не могла быть скрытной с этим парнем. Потому она сказала:

— Пока я лежала в больнице, исчез мой Ромео. Как ты думаешь, он вернется?

Анджей расхохотался — он все понял.

— Вернется. В войну кошки, как и люди, становятся очень вольнолюбивыми.

— Но ведь я не ущемляла его свободы, — серьезно возразила Маша. — И потом он первый признался мне в любви.

— Ну и что? Просто он настоящий мужчина, а ты — настоящая женщина. Ты очень верная, да?

— Да, — не раздумывая, сказала Маша.

— И ты меня любишь?

— Я… я боюсь, — сказала она.

— Потерять?

— Да.

Она вырвала свою руку и встала.

Через полчаса она вернулась со шприцем и уже называла его на «вы». Он проспал весь вечер. Перед уходом домой Маша подошла к его кровати и сказала:

— До завтра. У меня ночное дежурство.

Он посмотрел на нее темными блестящими глазами и ничего не сказал.

Ромео ждал ее на кровати, облизываясь после сытного угощения Калерии Кирилловны. Маша прижала его к груди и разрыдалась. Со слезами теплело где-то внутри. Ростислав Анисимович достал раздобытые невесть откуда полбутылки спирта, и Маша с удовольствием выпила за ужином предложенную ей стопку.

— Вы стали очень хороши, — галантно заметил Ростислав Анисимович. — Когда закончится война, я познакомлю вас с нашим сыном. Вы влюбитесь друг в друга очертя голову, и я буду нянчить очаровательных внуков. Правда, от Боречки давно нет писем… Ольгушка, — обратился он к жене, — ты не помнишь, когда мы получили последнее?

— Пятнадцатого января, — ответила Ольга Викторовна. — Может, Боренька попал в плен?

— Тише. — Калерия Кирилловна приложила к губам палец и стала озираться. — Вы разве не читали приказ Сталина от шестнадцатого августа одна тысяча девятьсот сорок первого года? Согласно ему, пленные объявляются предателями и изменниками, а их семьи подлежат репрессиям. Хватит на нашу голову этих репрессий.

— Лишь бы он был жив, а там хоть…

Ольга Викторовна замолчала и часто заморгала.

Маша уединилась на свой остров, только теперь ей казалось, что буря улеглась, и волны ласково лижут прибрежные камни. За окном сверкала молния, грохотал гром. И ей захотелось оказаться наедине со стихией. Она раскрыла настежь все рамы большого эркера. Липа шумела, пытаясь достать ее своими мокрыми ветками. Сверкнула ярко-белая молния. Маша залезла на подоконник, свесила наружу ноги. Нет, она не собиралась прыгать вниз — она дразнила себя высотой. Ей нравилось, как замирает внутри, кружится голова, громко стучит сердце. Она уже подзабыла, что на свете существуют подобные ощущения. Они оказались очень живительными для ее души и тела. Наконец она осторожно слезла с подоконника, стащила с себя мокрую одежду и совершенно нагая забралась под одеяло, где ее ждал Ромео.

Ей не пришло в голову ни покрасить губы, ни хотя бы завить свои длинные, отливающие темной бронзой волосы — она собрала их как всегда в тяжелый пучок, поверх которого надела белоснежную шапочку.

Увидев ее, Анджей сказал:

— Я думал, с тобой что-то случилось. Я ждал тебя весь день, хоть и знал, что у тебя ночное дежурство. Ты ничего не чувствовала?

— Мне было очень хорошо. Я выспалась, потом играла на рояле…

— Я так давно не садился за рояль. Как бы я хотел сыграть для тебя. Ты любишь Шопена?

— Очень. Листа, наверное, тоже.

— Что ты играла сегодня?

— Ми-бемоль мажорный ноктюрн, Третью балладу и Баркаролу.

Анджей скривился, словно ему причинили боль. Но Маша поняла в чем дело — он вспомнил Баркаролу Шопена. Эта музыка казалась таким диссонансом в мире, истерзанном болью и скорбью. Маша, играя сегодня утром Баркаролу, чувствовала, как звуки словно пробирались сквозь шипы и колючки, обагряя их собственной кровью.

— Богданка, а ты правда меня любишь?

Маша не успела ответить на его вопрос — из-за ее спины неожиданно появился дежурный врач, весельчак и ловелас Пашутинский.

— Товарищ Ковальский, я переведу вас во вторую палату, чтобы вы не смущали покой моей жены, — сказал он, обняв Машу за плечи. — Дорогая, ты успела накормить ужином наших деток?

Маша звонко рассмеялась, и то, что эта неулыбчивая медсестра с фигурой девочки-подростка и глазами, полными вселенской скорби, вдруг рассмеялась, воодушевило Пашутинского на новые перлы в области больнично-бытовой юмористики. Он наклонился над Анджеем, похлопал его по щекам, заставил показать язык.

— Стул был? — поинтересовался он тоном медицинского светилы.

— Был, но его унесли к вам в кабинет, — глядя Пашутинскому в глаза, серьезно ответил Анджей.

— Сестра, сделайте больному клистир, — сказал Пашутинский, важно засовывая в карманы халата свои большие красные руки. — О результатах сообщите лично мне.

Он пошел к двери.

— Доктор! — окликнул его Анджей.

— Да? — Пашутинский обернулся.

— Доктор, если вы будете практиковать ваши плоские шуточки на моей невесте, я подорву вас в собственном кабинете. Поверьте, у меня большой опыт в делах подобного рода. Ну, а взрывчатку мне привезут с фронта. Я не шучу, досточтимый пан доктор. Ясно?

И его глаза нехорошо блеснули.

— Ясно. — Пашутинский, нарываясь на отпор со стороны объекта своих шуток, умел быстро и безболезненно для собственного самолюбия отступить. Однако он привык оставлять за собой последнее слово. — Сестра, клистир отменяется — заменим тремя таблетками слабительного.

И он быстро удалился.

— Он что, набивается тебе в кавалеры? — спросил Анджей, пытливо вглядываясь в Машино лицо.

— Как это? — не поняла она. — Ты хочешь сказать, что он… Нет, я как-то не замечала. И потом… потом мне было все равно.

— И сейчас все равно?

— Нет, сейчас… сейчас мне кажется… — Маша с трудом подбирала слова, потому что если она и думала о своем отношении к Анджею, то ни в коем случае не словами, а целыми картинками, мелькавшими перед ее глазами как кинокадры. — Но я не знаю, как все это называется, — решительно заключила она.