Гарольд Роббинс - Властелины удачи

— Я думаю, это дельное предложение, мистер Корд, — кивнула Гленда.

— Я еще не дал своего согласия, вы понимаете? — продолжил Джонас. — Бат по-прежнему уговаривает меня.

— Да, я понимаю.

— Тогда позвольте задать вам вопрос. Это та передача, которую вы действительно хотите сделать? Вы готовы отдать ей все силы?

— Мистер Корд, — ответила она, — я танцую и пою полжизни. Потому что мне только этого и хотелось. Моей семье до сих пор не нравится мое занятие, но другого мне не надо. Иметь собственную передачу, с моим именем в названии… Это вершина. Это все, о чем я только могла мечтать. Разумеется… успех ей гарантирован. Ради этого я будут работать как проклятая, мистер Корд.

— Ну… давайте посмотрим, так ли уж вам хочется иметь собственную передачу. Вот, что мне хотелось бы… Не покажете ли вы стриптиз? Под музыку. Идет?

Гленда вскинула глаза на Бата.

— Это ни к чему, — холодно процедил тот. — Никакого стриптиза. Перестань, Джонас.

Джонас побагровел, на его шее вздулись вены. Но он промолчал. И взмахом руки отпустил Бата и Гленду.

— Что ж… ставим на этом крест. — Они стояли у лифта. — Может, мне следовало выполнить его просьбу?

— Нет. Передачу мы все равно сделаем.

— Почему ты думаешь, что он согласится?

— Он знает, что в противном случае останется без вице-президента.

— И сына? — спросила она. — А может, показать ему стриптиз? От меня не убудет.

— Нет, — покачал головой Бат.

— Ты стараешься пощадить мои чувства или достоинство? Мое достоинство в расчет можно не брать. Голда Грауштейн сделала много чего недостойного, чтобы стать Глендой Грейсон.

— Шикса!

Когда она впервые услышала это слово, адресовалось оно не ей, а тете Леле, младшей сестре матери. Голде тогда было лет семь-восемь, тете Леле — двадцать шесть или двадцать семь.

Назвали ее так не без повода: тем утром Лела не соблюла обычаев: в Шабат [33] Суббота ( идиш ). занялась повседневными делами. Пока мужчины молились в синагоге, она обнаружила, что в доме еды в обрез, а к обеду ждали четырех гостей. Лела вышла на улицу, не забыв покрыть голову шарфом, как и положено скромной еврейской девушке. Прошагала восемь кварталов до магазина на Восемьдесят седьмой улицы в Озон-Парк, принадлежавшего гою. И купила все необходимое. В Шабат она прикоснулась к деньгам! Кто-то ее увидел, кто-то сообщил рабби Мордекаю Грауштейну.

— Шикса!

То прегрешение не было для Лелы первым. Она и раньше нарушала традиции. Особенно же возмущалась семья тем, что в двадцать шесть или двадцать семь лет Лела еще не стала женой и матерью.

И в дальнейшем она пошла по кривой дорожке. В двадцать восемь лет вышла замуж за молодого человека из Нью-Джерси и уехала с ним. Он был членом реформаторской общины. И троих своих сыновей они воспитали в лоне реформированного иудаизма. Рабби Грауштейн запретил жене не только навещать племянников, но даже упоминать в разговоре имя сестры. Она навещала их, и он скорее всего это подозревал, но муж и жена более не касались этого вопроса, избегая открытой конфронтации. Оба притворялись, будто его указание выполняется.

Если бы Голда Грауштейн, теперь Гленда Грейсон, не знала, что рабби Мордекай Грауштейн любит ее, она бы его боялась. Ростом он был повыше многих, широкоплечий, огромный, бородатый, всегда в длинном черном лапсердаке, наглухо застегнутой белой рубашке. Галстуков он не признавал. На улицу выходил в черной, надвинутой на лоб шляпе. В Бруклине его уважали. Многие почитали за святого. Люди приходили в его дом, чтобы испить из колодца его мудрости и учености. Чтобы послушать его толкование священных книг. Чтобы узнать его мнение о пугающих известиях, поступающих из Центральной Европы.

Естественно, слушала его и Голда, и однажды он изрек, что закон запрещает зажигать огонь в Шабат, а потому в этот день ни одна рука не должна касаться выключателей. Ибо их поворот вызывает появление огня внутри электрической лампочки, пояснил он. Таким образом, свет можно включать до Шабат, а выключать, естественно, после. Студент иешивы [34] Учебное заведение, готовящее священнослужителей. попытался отстоять иное мнение, но рабби цитатами из священных книг без труда доказал студенту его неправоту.

Тогда студент спросил, дозволительно ли разрешать слуге-гою включать и выключать свет в Шабат. Рабби на мгновение задумался и постановил, что дозволительно.

Голда научилась читать и писать на иврите и идиш. В отличие от братьев, от нее этого не требовалось, и ее усилия не остались незамеченными: рабби выделял Голду среди дочерей. Научилась она и многому другому: говорить тихо, держаться скромно, в нужный час зажигать в Шабат свечи, молиться, держать отдельно посуду для мяса и для молока, никогда не мыть ее вместе.

Она всегда знала, во всяком случае другого в ее памяти не осталось, что она и ее семья очень похожи на большинство соседских семей и резко отличаются от остальных. Мужчины, приходившие к отцу, одевались точно так же, как он. Бородатые, с покрытыми головами, если не в шляпах, то в ермолках. И женщины одевались одинаково, очень скромно, и обязательно прикрывали волосы, выходя на улицу. За покупками они ходили в определенные магазины, где продавалось все им необходимое. Они разделяли особое знание, они подчинялись законам и традициям, нерушимым и непреодолимым.

И все-таки с ранних лет она знала, что не все живут так, как ее семья. Уже в детстве ей довелось узнать, что некоторые люди ненавидят ее народ. Как-то раз ее девятилетний брат Элиху пришел из школы весь в крови. Его подловили какие-то ребята и избили.

— Irlanders, — пробурчал ее отец. — Italianers. Katholisch. Sturmabteilungers [35] Ирландцы. Итальянцы. Католики. Штурмовики (иск. нем. ). .

Больше такого не повторялось, но иной раз Голда слышала их крики: «Еврейчик! Кайк!» Она понимала, почему эти мальчишки ненавидят ее брата. Они завидовали ему, ибо Элиху был куда как умнее и его ждало куда более светлое будущее. Он мог стать рабби, как его отец, или торговцем ювелирными изделиями, как ее дядя Исаак. Им же открывалась дорога на заводские конвейеры или в грязные ямы авторемонтных мастерских.

При условии, что там найдется для них работа. Великая депрессия, практически не затронувшая их семью, этих ребят ввергла в нищету. Зависть лежала в основе их ненависти. Те, кого Бог не любит, ненавидят тех, к кому Он благоволит. Так было всегда, на протяжении всей истории человечества, объяснял ее отец.

В семь лет Голда впервые попала на уличный праздник, впервые увидела танцующих людей. Танцующих! Их тела, особенно ноги, двигались в такт музыке, они смеялись, радостно кричали. Сначала танцевали мужчины, потом женщины. Голда не могла оторвать от них глаз. Она попыталась повторять движения танцующих. Мать одернула девочку, когда та стала копировать мужской танец. Когда же танцевали женщины, она не стала мешать дочери.