Гарольд Роббинс - Властелины удачи

Голда могла танцевать. И с первого раза она поняла, что есть нечто более волнующее, чем сам танец: внимание окружающих. Ибо люди, стоявшие рядом, отвернулись от женщин, чтобы посмотреть, как танцует маленькая Голда. Она тут же отреагировала: заулыбалась, округлила глаза, — и увидела, что людям это нравится.

Танцы — не преступление. Разумеется, танцевать надо, соблюдая приличия, скромно, но почему нельзя получать от них удовольствие, наслаждаться ими? Ни в каком законе, сказал ее отец, не сказано, что людям запрещено наслаждаться любимым делом. И действительно, он не стал возражать, когда мать записала Голду в танцевальный класс, где та начала изучать основы балетного искусства. Сложности возникли лишь с одним: он находил пачки нескромными и настаивал на том, что она должна танцевать в юбке до колен. Но он никогда не бывал в танцевальном классе. Только предполагал, что она надевает пачку. И уж представить себе не мог, что она танцует в трико.

Из-за этих споров насчет одежды, в которой она должна танцевать, Голда впервые засомневалась, а так ли хорошо отличаться от других. Только ей, единственной из всех девочек, родители предложили приходить в класс не так, как положено. Если б она это сделала, над ней наверняка стали бы смеяться и она испытала бы унижение. Она не хотела быть другой. Не хотела выделяться среди окружающих ее людей.

Она задумалась, почему отец носит столь необычную одежду, почему она должна выходить из дома с покрытой головой, почему они столь ревностно разделяют мясо и молоко, почему ее семья и семьи соседей так не похожи на людей, которых она видела в автобусе, когда ехала на занятия или с занятий. Она рискнула спросить мать, не отца, и ей сказали, что они повинуются закону и следуют традициям, установленным Богом.

Бог хочет, чтобы мы так вели себя, Бог говорит нам, что нам делать. (Они никогда не нарушали закона, запрещающего произносить имя Божье, а потому для Голды Бог всегда был Богом.) И желание Бога определяло все.

В танцевальный класс она ездила с девочкой, которая говорила, что верит в Бога, но верит по-другому.

— Почему, — как-то раз спросила девочку Голда, — Бог говорит тебе делать одно, а нам — другое?

Девочка пожала плечами:

— Пути Господни неисповедимы, нам не понять Его замыслов. Все мы Божьи дети. Будь благословенно имя Его.

К четырнадцати годам вера Голды — этим, естественно, она ни с кем не делилась — заметно пошатнулась.

В пятнадцать лет Голду познакомили с молодым человеком, которого рабби Грауштейн прочил ей в мужья. Звали его Натан. Он учился в иешиве, готовясь также стать рабби. Ему было восемнадцать.

Худенький Натан робел в присутствии рабби Мордекая Грауштейна и к его дочери выказывал подчеркнутое уважение. Ростом он был на дюйм выше Голды. Ей не нравились его алые пухлые губы. Не нравились пейсы, не нравились островки волос на щеках и подбородке, которые, по ее мнению, он мог бы и сбривать до тех пор, пока не сможет отрастить настоящую бороду. Не нравились и маленькие круглые очки в серебряной оправе. Ходил он в длинном черном лапсердаке, белой, застегнутой на все пуговицы рубашке, без галстука, в надвинутой на лоб черной шляпе, точь-в-точь как ее отец. А более всего ей не нравилась его обезоруживающая искренность.

Он побывал в их доме четыре раза, прежде чем заговорил с ней. И первой же фразой расставил точки над «i».

— Наши отцы выбрали нас друг для друга.

— Возможно, — бесстрастно ответила она. — Но до этого еще далеко.

— Да, — кивнул Натан. — Мне надо закончить учебу.

Ни мать, ни отец не видели ее первого выступления. Шесть месяцев она готовила номер с миссис Шапиро, учительницей танцев. Ее мать об этом не знала, а если и знала, то ничего не говорила рабби Грауштейну.

Концерт состоялся в зале при синагоге в Хэмпстеде, на Лонг-Айленде. Когда Голда упомянула, что концерт будет в синагоге, отец нахмурился, но не спросил, с каких это пор синагоги стали строить с концертным залом. Для семьи Грауштейнов Хэмпстед находился в далеком далеке, куда просто так не доберешься, но их заверили, что юных танцоров доставят туда на автобусе и привезут обратно к девяти вечера. Так оно и произошло, только вернулись они не ровно в девять, а на сорок шесть минут позже.

Родители Голды на концерте не присутствовали. Ей уже исполнилось шестнадцать. Фигура у нее уже оформилась. Кто-то выступал с современными танцами, кто-то — с балетными номерами. Голда Грауштейн вышла на сцену в ярко-красном трико с блестками, красном же цилиндре и с тросточкой. Она танцевала, пела, дважды обратилась к зрителям с короткими репликами, по собственной инициативе, без согласования с миссис Шапиро. Она улыбалась. Строила гримасы. Округляла глаза. Ее веселье заразило весь зал. Аплодировали ей стоя и трижды вызывали на сцену.

— Я буду танцовщицей. Я буду эстрадной артисткой, — сказала она матери тем же вечером.

— Твой отец выбрал тебе мужа.

— Не нужен мне такой муж, — отрезала Голда.

Тогда ее первый раз назвали шиксой. Рабби Грауштейн отказался платить за ее обучение.

Миссис Шапиро продолжала учить ее бесплатно. Отец не давал Голде денег на автобус. Она ходила на занятия пешком, пока миссис Шапиро не узнала об этом и не дала ей денег на проезд.

Наоми Шапиро в двадцатых и начале тридцатых годов танцевала на Бродвее. Без особого успеха. А когда начала прибавлять в весе, с ней перестали подписывать контракты.

— Они разобьют тебе сердце, дорогая, — говорила она Голде. — Ты должна подумать. Крепко подумать.

Голде было семнадцать.

— А что мне остается? Выходить замуж за эту бледную, прыщавую немощь?

— Я могу устроить тебя на просмотр. Ты увидишь, с кем тебе придется конкурировать. Тогда все и решишь.

Еще до просмотра Голда потеряла невинность. Точнее, не потеряла, а избавилась от нее, уже перестав считать ее достоинством. С невинностью Голда рассталась в темном репетиционном зале студии миссис Шапиро. Помог ей в этом танцор, на два года старше ее, мускулистый, красивый юноша, полная противоположность Натану.

Тут она впервые крупно ошиблась в вопросах любви. Она просто не понимала, как мужчина мог сделать с ней такое не любя. Она не ждала романтической любви, о которой слагали песни, она слышала их на пластинках и по радио, но не мог же он не питать к ней никаких чувств. Разве возможна страсть без чувств?

Оказалось, что возможна. Этот милый еврейский мальчик всадил в нее свой толстый конец, доставив боль и наслаждение, а потом смотрел сквозь нее, не выделяя среди других, не желая иметь с ней никаких дел.

Неделей позже миссис Шапиро повезла Голду на первый просмотр. Разумеется, ее ждал сюрприз. Как выяснилось, она одна из тысяч, а может, из десятков тысяч девушек, обожающих танцы и желающих танцевать в кордебалете бродвейских шоу. И на просмотр она попала лишь потому, что кто-то решил оказать услугу или вернуть должок Наоми Шапиро.