Диана Покормяк - Кровавый рассвет

Томас недовольно буркнул, сдвинув брови:

– Я знаю, что она твоя подруга, но она мне – никто, а ты для меня – все! Думаешь, я смогу простить себя, если с тобой что-нибудь случиться? – он с беспокойством глянул на свою упрямую дочь.

Анна, хмыкнула и со странным блеском в глазах достала из кармана своего темно-зеленого платья маленький острый клинок.

– Если он посмеет сунуться к нам, я перережу ему глотку, – она злобно усмехнулась и посмотрела на город. Где-то там прячется убийца. Пусть лучше не переходит ей дорогу. Борьба за выживание сделала ее черствой и циничной: в ней не было страха перед убийцей. Ее жизнь была настолько трудной и безрадостной, настолько заурядной и однообразной, что смерть перестала пугать ее. Разве может быть что-то страшнее нищеты и тяжелой семнадцатичасовой смены? Девятнадцатый век на дворе – но для простых смертных ничего не меняется.

Томас, взял клинок в свои мозолистые руки и рассмеялся. Его дочь с детства была отчаянной и совсем не боялась темноты, как остальные дети.

– Хорошо, так и быть. Выспись сегодня ночью, но завтра вместе с Мэри приходи ночевать в таверну – мне так будет спокойнее, – он умоляюще посмотрел на дочь.

Анна, обняв крепко отца, ответила:

– Не беспокойся! Завтра я с Мэри приду в таверну – обещаю!

Они простились, и каждый пошел своей дорогой. Как тяжело расставаться с близкими людьми, пусть и на короткий срок. Особенно когда знаешь, что впереди лишь рутинная работа и общение с дотошными и вечно недовольными хозяевами.

Анна с тоской взглянула на просторное поле, на котором ветер колыхал вересковые заросли – иногда ей хотелось стать дубом, стоять на зеленой равнине и дразнить ветками ветер, любоваться рассветами и закатами, наблюдать за пастухами, гоняющими стадо овец и давать тень для усталых путников, которые присядут на кочку под дубом, чтобы отдохнуть.

Она вошла в город, точнее пока на его окраины, – здесь, на узких улицах, ютилась беднота. Люди жили во всем, что имело хоть какую либо крышу – в сараях, в амбарах, в хлеву или в погребе. Маленькие и неопрятные хибары из сухого камня и соломенной крыши были пристанищем не только для людей, но и для клопов, блох, тараканов и крыс. Жуткая грязь в каждом углу дома способствовала этому. В одной жалкой лачуге могли проживать около сорока человек, на крохотных окнах никогда не было занавесок, на грязных матрацах – постельного белья, – бедняки не имели понятия, что это такое. Грязь была ни сколько результатом лени и безысходности, сколько итогом маленького количества воды, которая выделялась ежедневно на жильцов. У малоимущих не было денег на свечи – приходя с очередной каторжной работы, они в темноте двигались наощупь – какая уж тут уборка? На сон – часа четыре, не больше, а дальше – снова работа по семнадцать часов. Готовили на скорую руку у общественных костров, разводимых по ночам во дворе, потому что ни у кого не было денег на уголь, чтобы приготовить что-нибудь на печи. Обычно, это был бульон с отрубями и говяжьими почками, но это в лучшем случае, а так – краюха черствого хлеба и кружка травяного чая. Смертность в таких антисанитарных условиях вырастала до высоты шотландских холмов – особенно она коснулась детей до пяти лет. Матери старались к младенцам сильно не привязываться – мало кто из них доживал до подросткового возраста, поэтому рожали побольше, чтобы хоть кто-то выжил. Смерть среди бедняков воспринималась, как нечто само собой разумеющееся – похороны очень часто проходили без слез и горьких стенаний. Туалетов практически не было – люди справляли нужду на лестницах, во дворах, у заборов. Жуткая вонь стояла везде – и Анна старалась как можно скорее пройти этот участок города. Все страшные эпидемии, которые раз в десятилетие могли выкосить треть населения, непременно выползали именно отсюда, но городские власти упрямо не хотели замечать этого.

В конце квартала Анна наткнулась на похороны – почти каждый день тут кого-то хоронили. Нищета давно выстелила дорогу к кладбищу не только пожилым, но и молодым. Возле низкорослого каменного дома на длинной скамейке лежало тело юной девушки: оно было закутано в саван, но лицо открыто. Рядом с телом собрались родственники и обычные зеваки.

– Уж не кровосос ли приложился? – перешептывались между собой люди.

– Нет, это туберкулёз, – ответил кто-то.

На грудь девушке поставили деревянное блюдо, с осторожностью отделив соль от земли. Земля символизировала тело, рассыпающееся в прах, а соль – символ бессмертной души. К мертвой подошла седовласая и заплаканная мать в черном платье и, склонив к ней голову, с торжественной скорбью произнесла:

– A chuid de pharas dha! 1 1 Да будет ей доля рая (гэльск.).

Анна не заметила, как по ее лицу прокатилась слеза – той девушке было приблизительно столько же лет, как и ей. Смерть и так гуляла по городу, а тут еще объявился этот монстр, который будто принес ей присягу, добавляя свежевырытые могилы на кладбище.

Стоило Анне выйти из убогого трущобного района на широкую брусчатую дорогу, и запахи практически исчезли – там, где существовал привилегированный класс, была выстроена закрытая канализационная система, а лошадиный навоз тут же убирали с улицы несколько десятков дворников. Здесь в стройный ряд выстроились двухэтажные таунхаусы, которыми владел средний класс: врачи, инженеры, банковские работники и юристы. Дом миссис Флеминг находился посередине улицы. Он был темно-бардового цвета, с зеленой черепичной крышей, с небольшими арочными окнами. Впереди – палисадник с розами, тротуарная дорожка, крыльцо с низкими ступеньками, отделанное витиеватыми коваными перилами. У крыльца ее уже ждала Мэри. На юном худеньком лице – испуг и следы бессонной ночи. Она побежала навстречу Анне с возгласами:

– Слава богу, ты жива!

Анна, обняв подругу, произнесла с усмешкой:

– Да что со мной станется? Я ведь в таверне, среди кучи народа была!.. А ты-то как ночь провела? – она вгляделась в запавшие глаза, в белое, как стена лицо и поняла, что Мэри, так и не сомкнула глаз.

– Я не могу спать одна. Мне жутко и страшно на этом проклятом чердаке. Все время казалось, что кто-то скребётся на крыше и пытается проделать дыру в черепице.

– Да это совы! – Анна попыталась успокоить подругу. – Сама не раз видела, как они там собрание ночью устраивали. Их уханье – тому подтверждение.

– Но в эту ночь никто не ухал! – Мэри недоверчиво посмотрела на крышу, где из дымохода уже подымался черный столб дыма. Она уже успела выгрести золу, заложить дрова, затопить печь и поставить на плиту куриный бульон. Ее серое платье и коричневый фартук были пропитаны запахами лука и курицы. На реденьких рыжих волосах небрежно торчал белый чепец, в крохотных ушах были продеты маленькие дешевые серьги в виде ромашки. Она была кухаркой, прекрасно готовила – благодаря этому и получила здесь место, несмотря на тринадцатилетний возраст. Сейчас ей было восемнадцать, она была на два года младше Анны. Готовить ее научила мама, а ее, в свою очередь, обучила ее мама. Мэри была кухаркой в третьем поколении. Судьба бабушки передалась и дочери и внучке, вместе с нуждой и тяжелой работой.