Анна Цой - Сердце жизни. Книга шестая

Я вздрогнула от грохота над головой. В небо взмыла яркая вспышка света, сразу же переросшая во второй символ – огромный знак рода Хакгард. Он был идентичен тому, что висел сейчас надо мной и… отцом, который зашипел от досады, с яростью оглядывая метку бабули Агератум и явно сдерживал ругательства в её же сторону, когда поднимал меня на руки.

Я откинула в сторону Атланту, успев замаскировать ее под самый обычный камень и оставить печать для быстрого нахождения.

У меня возникло странное чувство, отец казался просто огромным для меня – моя ладошка едва ли была в половину его руки. Я уже догадалась, по какой причине он отреагировал на меня так, как сделал бы это в детстве. Кажется, тот удар от Виктора Кери был для меня почти летальным, из-за чего организм подключил режим экстренной регенерации, а силы, которые я успела накопить за период нахождения в одном теле с Алисой, пошли именно на лечение.

Я вновь стала ребенком на вид, но мыслить могла относительно взросло. По крайней мере я на это надеялась, ведь я могла лишь ощущать себя взрослой. Прояснить всё могло только время – сейчас я была напугана, истощена и… очень рада папе. Это сбивало с толку, однако контролировать ощущения и чувства было практически невозможно.

– Хочешь домой или пойдешь со мной? – спросил мужчина, снимая с себя одну из верхних рубашек.

Одежда у куртов была крайне странной, чего раньше я естественно не замечала. Сверху отец обычно не носил пиджаков и плащей, а заменял их тремя слоями специальных рубашек: нижняя – не имеющая рукавов и походящая больше на майку, затем вторая – с длинными рукавами, пуговицами, сотканная из тёплой ткани, и последняя – длинная, до середины бедра, иногда из легкой ткани, но почти всегда из бархата. Среднюю он обычно подвязывал снизу, застегивал до середины груди и… разрешал мне забираться под неё. В детстве это давало чувство невероятного комфорта и защищенности.

Это был тот самой факт, про который я забыла ещё двадцать лет назад и не желала вспоминать, чтобы не «бередить» душу и не выставлять себе отца в хорошем свете. Сейчас же мне хотелось именно туда – в тёплый кокон, под громко и по-волчьи часто бьющееся сердце папы, разрешающего мне оставаться ребенком.

Странно, но он никогда не вырезал и не прятал из груди своё сердце, как делали это все остальные курты. Он словно и не боялся смерти, не опасался того, что его может достать клинок.

От этих мыслей было тёпло и невероятно радостно, будто и не было всего того, что я узнала о нем от мамы, бабушки или той кучи людей, что его ненавидят и боятся.

– С тобой, – ответила я звонким голосом, отчего папа улыбнулся мне самой доброй и ласковой из своих улыбок.

Он закутал меня в верхнюю рубашку, по щекам скользнул мягкий бархатный воротник, а руки, ноги и всё остальное сковала плотная ткань. Я засунула нос в кокон, оставив на воздухе только глаза, и вновь посмотрела на него.

Острый нос, скулы и взгляд – вот, что бросилось мне в глаза в прошлый раз. Однако сейчас, с близкого расстояния я могла заметить лёгкую россыпь всё ещё «молодых» морщинок в уголках глаз, хмурую складку на лбу и короткие чёрные волосы, криво заброшенные назад недлинными прядями.

Я была похожа на него больше, чем на маму. И особенно это было видно сейчас, когда я получила его цвет глаз и волос. Сейчас я вспоминала, почему возмущалась этим, когда была в гостях у нянюшки – он сжёг моё поле во время очередной дуэли с дедом.

– Как скажешь, паучок, – он взмахнул рукой, открывая портал, – сперва оденем тебя, а потом пойдём ругаться с Синим дядькой.

Он усмехнулся, шагнул в собственный огненный переход и вышел в гостиной второго этажа Сахарного домика – дворца Владыки. В этот момент я весело улыбнулась, вспомнив, что «Синий дядька» – это Виктор Кери, названный так с моей легкой руки. Почему и зачем? – история и моя память умалчивают.

– А зачем с ним ругаться? – спросила, когда мы уже зашли в одну из комнат по соседству с гостиной.

Папа махнул рукой, приказывая замершей у стены служанке приблизиться.

– Потому что он большой врун и… жалеет всех подряд, – последние три слова он произнес с более жёсткой интонацией, – платье?

Я отрицательно мотнула головой, вспоминая его вкусы на подобные наряды.

– Штаны, так штаны, – согласился он, попрекая одной этой фразой этикет, устои и правила Танатоса.

Второй взмах служанке, и ей же вдогонку:

– Рубашку до колена и сандалии.

Садиться или проходить вглубь комнаты мы не стали, оставшись в середине. Папа смотрел на меня с радостью, которую никогда и не скрывал.

– Тебя никто не обижал? – с обещающей искоркой во взгляде спросил он.

Я покачала головой.

– Бабушка – добрая, – решила добавить я.

– Бабушка? – удивлённо спросил он, – Леди Агератум?

Я кивнула в ответ на его крайне хмурый вид. Хорошо, что не злой.

В комнату вернулась девушка-служанка, споро приблизилась к нам и протянула свёрток отцу.

– Долго, – холодно сказал он ей, после чего подошёл к софе и спустил меня на неё, положив одежду рядом.

Я успела заметить лишь его спину, удаляющуюся в сторону дверного проёма.

– Папа, не уходи! – пискнула я, садясь и глубже закутываясь в его рубашку.

Мужчина остановился, с беспокойством оглядел меня и закрыл дверь. Затем сделал несколько шагов к камину, поставил кресло спинкой ко мне и сел в него, не забыв сказать:

– Я здесь, паучок. Переодевайся.

Странное отношение к четырёхлетнему… мне не четыре. Мне почти тридцать пять.

Я стянула завязки со свертка, достала одежду и начала одеваться. Это оказалось очень сложным, потому что у меня были маленькие и очень непослушные пальцы, какая-то неповоротливость и не такая хорошая координация, как была во взрослом теле. Это выводило из себя, я буквально терпела накатывающуюся истерику.

Однако это помогло мне понять самое важное: мои выросшие мысли остались при мне, однако эмоции властвовали именно детские – мне хотелось зареветь лишь из-за того, что замочек на сандалии никак не мог попасть на крючок.

– Помоги! – неожиданно крикнула я служанке, отчего та дернулась и испуганно бросилась исполнять приказанное.

Совесть готова была сожрать меня здесь и сейчас.

– Прости, – добавила я, когда её ловкие взрослые руки сделали те манипуляции, которые были едва ли под силу мне.

Девушка от моих извинений побледнела, её губы задрожали, а глаза, не поднятые на меня даже раз, заискрились страхом.

– Я молю вас, Леди Варг. Я не стою ваших извинений, – из её рта донёсся едва слышимый шёпот.

Отвечать ей я не стала, тем более, что все уже было готово.