Роман Алёшин - Летопись Затмения: Чему быть, того не миновать

– Смешно прозвучит, особенно от меня, но она запала мне в сердце. Я в ней увидел, как бы дико это не звучало – родственную искру.

– Даже и не знаю, что думать теперь об этих словах, ведь мы всегда считали друг друга братьями, а тут, ты говоришь о близости к преступнице.

– Не бери в голову, просто поверь. Когда ей грозила смерть все, о чем я мог думать так это о том, как уберечь ее от гибели. Да, я этого добился, но не тут-то было. Стоило мне представить, как ее оголят на виду у мужичья и будут хлестать плетью, а потом еще и тронут раскаленным железом… я не смог ничего с собой сделать. Пусть у альвов и не остается шрамов, но я не мог позволить сделать с ней такое. Клянусь тебе, мой друг, со мной такое впервые. Прости мне это безумие.

Леон неохотно усмехнулся, а затем глубоко вздохнул.

– Скажу откровенно, – я не никогда не предполагал, что из нас двоих ты будешь первым.

– Первым? – переспросил Готфрид, потирая колючий подбородок, Беатриче повторила этот жест за ним, потирая крохотной ручкой свой подбородок.

– Да, через тебя прошло столько женщин, что я и не думал, что ты сможешь вот так вот взять и влюбиться как мальчишка. Мне всегда казалось, что это как будто не для тебя, что ли.

– Поверь, Леон, ты у меня с языка снял эти мысли! Я ведать не ведаю, что в ней черт подери такого! Даже не знаю, веришь ли ты мне, но меня тянет к ней так, что сил нет сопротивляться, клянусь наследством отца! Все эти годы воплощением любви для меня был стон и треск крепостных стен, что хрустят как сухой хворост в костре и раскалываются подобно ореху, под ударами будоражащих кровь выстрелов требушета. Я испытывал любовь к музыке, мелодию в которой составляли крик вошедших в раж воинов, звон мечей и топот копыт, разбавляемых ржанием и сопением лошадей. Моя любовь – сражение, лишь в нем я чувствовал себя живым, хотя в два счета мог оказаться мертвым. Теперь же, моя любовь и любовь ли, принадлежит женщине, а ратному делу придется примерить на себя роль любовницы.

– Что ж, я рад за тебя и искренне надеюсь, что все это всерьез, а не однодневный роман, – Леон обнял друга, похлопав по спине. – Только обещай мне, что сам не станешь разбойником, ты же рыцарь в конце концов.

– Даю слово! – ответил на шутку друга Готфрид и они оба посмеялись.

От Готфрида не укрылась тревога Леона, который хоть и поддержал друга, но был крайне обеспокоен тем, что тот сделал. Готфрид испытывал крайне удушливый дискомфорт от того, что Леону придется хранить эту тайну. Леон делил мир на черное и белое, Готфрид же после потери родителей, а затем скитаний по улицам, уже и забыл о существовании таких цветов, его мир состоял только из полутонов и смешанных красок. Готфрид не считал, что в своем мировоззрении прав он или Леон, он просто констатировал их разницу во взглядах и только. Ему лишь оставалось гадать, с каким трудом и внутренней борьбой его другу далось произошедшее. Но как говорится в иных сказках и присказках: «Победила дружба». Дружба, которую Леон ставил превыше принципов, обетов и прочего.

***

Пленников провели под накрапывающем дождем по грязи, к плачущей сосне, дали право на последнее слово, а потом все закончилось. Последним словом одного из разбойников, стало одно из самых распространенных в Астэриосе ругательств: «Паскусакары!», обращенное к эквиларам. Второй попросил прощение у матери, а третий от страха потерял дар речи и так ничего не сказал, лишь надул в штаны. Разбойники украсили собой одинокую сосенку в поле, покачиваясь на ее ветвях. После не самого воодушевляющего зрелища, рыцари обратились к записке от призраков. Та действительно была нацарапана кровью на клочке дубленой кожи. Характер царапин указывал на то, что сделаны они были чем-то вроде когтей, но никак не ножом, как предполагал Готфрид, который безо всякой брезгливости распробовал на вкус кровь с послания, ожидая, что это будет вино. Зотик попутно подготовил к ночной вылазке три отличных одноразовых факела, такие горят в любую погоду. Эквилары вернулись в дом и за сном скоротали время перед ночным походом. Легкая как мысль и крохотная как новорожденный котенок, Беатриче спала на груди Готфрида, а может она просто имитировала сон, кто их разберет, этих загадочных существ. Как и было велено, Арина разбудила мужа к полуночи, когда люди уже заперли дома, закрыли все окна ставнями и заложили их досками. Мужчины с досадой обнаружили, что накрапывающий дождик не утих, но лишь разошелся, вновь обернувшись грозой. Проливного ливня, к счастью, уже не было, но дождь есть дождь. В конце концов, рыцари зря что ли сушили полдня свои вещи? Зотик одел частично распущенную кольчугу, опоясался охотничьим ножом и топориком. Водрузил на голову конусообразный формы шлем, вооружился дубиной и оберегами. При оружии и кольчуге, здоровяк Зотик выглядел еще крупнее, напоминая заправского племенного воина атабов.

– Зотик, тебя кто в темноте увидит, сам призраком станет! Ума не приложу, чего ты так перепугался хутора этого. – заметил Готфрид, любезно отказавшись от оберегов, предложенных рыжеволосым другом.

– Посмотрю я на вас, когда сами увидите это бесовство. Призраку дубиной по башке не врежешь как негодяю какому, верно я говорю?

– Верно, но помимо оберегов, ты и в кольчугу нарядился, думаешь от призраков спасет?

– Эт самое, яж грил уже, вдруг там и не призраки, а леший какой или иное чудище? Да и не пристало мне по лесу ночью налегке шастать. Призраки-призраками, а хищники на охоту по ночам выходят.

Леон поблагодарил Зотика и одел один из оберегов, не то из вежливости, не то и правда на всякий случай.

– Да помогут нам Лучезары! – выдохнул Зотик и вышел в ночную тьму.

– Ну и темнотища! Да уж – глушь есть глушь. – посетовал Готфрид.

– Чем ночь темней, тем ярче звезды, – в своем обычном, романтическом ключе ответил Леон, а затем взглянул на небо. – Но не сегодня, увы.

Все небо затянули грозовые тучи, не видно ни луны, ни звезд. Спрятав голову в капюшонах походных плащей, эквилары и староста Луковок оседлали лошадей, зажгли факела и покинули деревню, направляясь на запад, к графскому хутору.

– Слыхали? – прошептал Зотик, обернувшись к друзьям с дикими глазами.

С хутора доносилось протяжное завывание, весьма жуткое, неприятное, потустороннее и давящее как мешок с овсом, что положили на грудь, затрудняя каждый вздох. Рыцари молча кивнули, поерзав в седле. Лес озарила вспышка молнии, а над головой вновь кто-то замолотил в небесный барабан или же катал горы, ассоциации у друзей были именно такие. Деревья и кусты качало из стороны в сторону порывистым ветром. Тут и там мерещились тени, слышались странные звуки, обыденные днем, но холодящие кровь ночью. Атмосфера выдалась та еще: ночь, лес, гроза и трое мужчин с факелами, пробирающимися к усадьбе с призраками, завывающей на всю округу. За пределами деревни стало темно как в колодце и так же сыро. Лишь где-то в глубине леса изредка едва мерцали радианты. По крайней мере путникам хотелось верить в то, что это они.