Валерия Горбачева - Рельсы на небеса

– Ну что, насмотрелась? – насмешливо спросил он, усаживаясь напротив меня.

– На что? – просто отреагировала я, а ведь хотела попросить его обращаться ко мне на «вы».

– На меня, – парень широко и снисходительно улыбнулся.

Что-то насторожило меня в этой улыбке. Какое-то несоответствие, то ли слов, то ли интонации, то ли взгляда. Я не успела разобраться, что именно, потому что вдруг поняла: все это время, пока разглядывала его в «зеркале» окна, он рассматривал меня и прекрасно видел, что за ним наблюдают. Краска залила мое лицо, и стало трудно дышать. И я не нашла ничего умнее, чем сказать:

– Я на вас не смотрела.

Он засмеялся. И я расстроилась еще больше. Ну почему бы и мне ему не ответить какой-нибудь интеллигентно-изощренной грубостью? Типа «было бы, на что смотреть», или «меня пьяницы не интересуют», или еще лучше «алкоголики – не мой профиль». Конечно, это не очень интеллигентно и совсем не изощренно, ну пусть бы хоть так, чем краснеть и врать как школьница.

– Н-да, – парень постучал пальцами по столу и улыбнулся в своей непонятной манере, – я надеялся, что хоть здесь повезет – попутчица достанется напоследок веселая, а тут… никакого просвета.

И тут я не выдержала.

– А почему вы все время мне грубите? – Мой голос дрожал, а в глазах снова появились предательские слезы. Я старалась дышать поглубже – слышала, что так можно заставить слезы уйти обратно. – Почему?

– А разве я грублю? – довольно искренне удивился попутчик.

– Конечно. – Я не смотрела на него. – Конечно, грубите – «тыкаете» все время, обзываетесь…

– Ну, прости, детка, я не хотел. Просто… – он замолк на какое-то мгновение, а затем продолжил: – Так вышло.

Ни капли раскаяния, сожаления или искренности в его словах не слышалось. Насмешка и что-то еще. Злость, что ли, какая-то. Ну и пусть! Чего же это постельное-то так долго не несут?! Скорей бы уж закончить этот бессмысленный разговор.

– Тебя как зовут-то? – Ну совсем не мог молчать парень. Я даже не понимала – пьян он или нет. Запаха алкоголя нет, пиво стояло нетронутое, координация движений у него не нарушена, а вот какая-то неестественная веселость и то ли нервозность, то ли взбудораженность чувствовалась. Может, он наркоман? Ну тогда вообще пиши пропало. Пойду к проводнику и попрошу перевести меня куда-нибудь на другое место. Вагон, слава богу, не был переполнен. Только как все про него узнать? Я вспомнила, как однажды мы с друзьями направлялись куда-то, и к нам подошел молоденький парнишка. Он спросил что-то у одного из наших ребят, тот объяснил. А потом сказал, что незнакомец был наркоманом. Я еще спросила, откуда, мол, ты знаешь? Друг посмеялся и объяснил, что взгляд у наркомана обычно будто прозрачный, не фиксирующийся на предмете. А у моего соседа, интересно, такой?

– Чего молчишь? Как звать-то тебя, детка?

– Лена. – Я говорила осторожно, стараясь не глядеть на него – боялась увидеть «прозрачный» взгляд.

– Даже зовешься ты как-то скучно. – Парень не мог скрыть своего разочарования. А меня вдруг разобрала самая настоящая злость. Ведь попросила же не грубить!

– Можно подумать, ты – Пантелеймон! – Я старалась говорить презрительно, не задумываясь ни об изощренности, ни об интеллигентности своих слов.

Парень какое-то время удивленно-весело смотрел на меня, а потом начал хохотать.

– Белье, пожалуйста, – проводница бросила на полку два запечатанных пакета.

Ее вежливые слова нисколько не сочетались с ее интонацией и уж тем более с ее швыряющим жестом. Я вдруг поймала себя на мысли, что странная какая-то складывается обстановка. Я всей кожей ощущала какой-то резкий диссонанс. Странное, не явное, не кричащее, не бьющее в глаза, но от этого не менее болезненное ощущение несоответствия слов и взглядов, действий и интонаций, поступков и желаний. Противоречие между видимым и ощущаемым. Наверное, я слишком много сегодня думала о том, чего не случилось. Надо ложиться спать. Завтра будет новый день, завтра мне целый день бегать по Москве, и документы нужно отнести, и посмотреть что-нибудь хочется, и даже просто походить по городу.

– Будьте добры, достаньте мне, пожалуйста, матрац, – обращаюсь я к соседу.

– А почему Пантелеймон? – спросил он меня, даже не подумав встать.

– Потому что необычно. Вы же наверняка какой-нибудь обычный Коля или Сережа. Достаньте мне матрац.

– Я не Коля и не Сережа.

– Ну, Петя, Миша, Ваня – какая разница? – Я поняла, что матрац мне придется доставать самой. Поэтому, перечисляя приходящие мне на ум мужские имена, я расстегнула молнию на сапоге, стянула его и встала, намереваясь взгромоздиться на полку и дотянуться до свернутых в рулоны матрацев на третьей полке. Опережая меня, парень встал, легко снял один рулон и бросил его на мою полку:

– На, не смеши народ, все равно не достала бы.

– Спасибо.

Я развернула матрац и начала застилать постель. Спиной ощущая его оценивающий взгляд, почему-то покраснела, но головы не повернула. Застелив простыни и надев на подушку наволочку, я присела на край, задумавшись, идти или не идти за одеялом.

– Меня зовут Эльнар.

Я подняла глаза. Молча. Молча потому, что сосед оказался прав: он не Коля и не Петя, имя у него действительно необычное. И взгляд совершенно нормальный – веселый.

– Не Пантелеймон, конечно, – усмехнулся парень.

– А почему Эльнар? Ты что, не русский?

Я спросила и удивилась себе. Нет, сам вопрос был очень логичен, потому что у Эльнара совершенно европейское лицо. Мой взгляд выхватил основные черты. Волосы, конечно, темные, но не жгуче-черные, скорее темно-русые. Кожа довольно светлая, и глаза светлые, то ли серые, то ли голубые, при электрическом свете трудно разглядеть. Я машинально отметила про себя, что парень был бы даже красивым, если бы не шрам, пересекавший левую бровь и деформировавший правильные черты его лица. Нет, он не восточный тип, скорее славянский. Так что вопрос логичен. А удивляло меня собственное поведение. Разве можно вот так спрашивать человека – русский он или не русский? Что за национализм? И вообще, мне-то какое дело? Но вопрос был задан.

– Я-то? Русский. – Парень немного помолчал, почему-то уставившись в темное окно, потом встряхнул головой и продолжил как ни в чем не бывало: – Родители так назвали.

– А меня назвали Леной, – почему-то повторила я. – Что ж теперь, не жить? И не знакомиться ни с кем?

Я заметила, как он вздрогнул и неопределенно хмыкнул. То ли удивиться хотел, то ли рассмеяться.

– Главное, не как тебя назвали, а как ты сама себя называешь, – неожиданно серьезным голосом сказал Эльнар. Что-то смутно знакомое послышалось мне в его интонации. Я вспомнила почти сразу. Ксения вчера мне говорила почти то же самое – главное, не кому-то понравиться, а самой себе. Конечно, ей легче: у нее имя редкое, звучное. Когда она произносит «Ксения», вспоминается что-то дворянское, трогательно-забытое. «Балы, красавицы, лакеи, юнкера…».