Наина Куманяева - Мир был на пороге конца

У вас, правда, тоже имеется парламент; и поверьте, ваша Дума – совсем не то, что наш рейхстаг, в котором только болтают и который не имеет никакого влияния. Вы в настоящее время пребываете в военном государстве. Штатский у нас не имеет никакого значения. Если бы вы вздумали рассказать начальнику почтовой конторы все то, что я вам сказал сегодня, то меня тут же выбросили бы на улицу, и, быть может, уже упрятали бы в тюрьму и лишили пенсии. Моя семья умерла бы с голоду. Но, поверьте мне, народные массы начинают проявлять беспокойство под этим военным режимом. И как только военные заметят, что им не сладить с народом, так они тут же развяжут войну. И это может случиться гораздо скорее, чем вы предполагаете…

Я недоверчиво рассмеялась.

– Война? С кем же вы будете воевать?

Фриц некоторое время помолчал. До моего слуха донесся порыв ветра. На небе за замком промелькнуло несколько грозовых вспышек, и загремел гром, на этот раз ближе и громче.

Осторожно оглядевшись по сторонам, почтальон приблизился ко мне и сказал:

– В казармах происходят диковинные вещи. На фабриках работают круглые сутки. Поговаривают о том, что армию переобмундируют и оденут в серое. Знаете ли вы, что таится за этим?

У почтальона были вдумчивые и умные глаза. Они смотрели теперь на меня и были доверчивы, как глаза ребенка. Не дожидаясь моего ответа, он продолжал:

– Нет никакого сомнения, что это новое обмундирование предназначено для похода. Другими словами, немецкая армия готовится к мобилизации. А это, – и, горько усмехнувшись, он закончил, – это означает войну!

Слова Фрица не произвели на меня большого впечатления, потому что в тот же день после обеда я пила кофе у жены лейтенанта Мейера. Там собрались молодые офицеры расквартированного в Визенхольме батальона, в их числе был и лейтенант Руди фон Линц, особенно благоволивший ко мне. А вечером мне позвонил майор фон Гагенбек, осведомлявшийся, не может ли он навестить меня. Мне не хотелось принимать его в отсутствие хозяев, и поэтому я отклонила его посещение. Если бы действительно ожидалась мобилизация, то офицерам, наверно, было бы не до светских развлечений и визитов. И поэтому я саркастически осведомилась у Фрица:

– С кем же вы будете воевать?

Он задумчиво покачал головой.

– Там видно будет, фройляйн. Я – не политик. Быть может, война возникнет в связи с волнениями на Балканах. В газетах сказано, что Австрия собирается потребовать от Сербии удовлетворения за убийство эрцгерцога…

– Так оно и должно быть! – воскликнула я. – Доктор фон Кауфманн говорит, что все это произошло по проискам сербского правительства. И подумать только, что несчастного эрцгерцога убили вместе с его женой!

– Да, – заметил почтальон, – что будет, то будет! Спокойной ночи, фройляйн! И взглянув на сад, безмолвно раскинувшийся перед нами, он сказал: – Мне следует поспешить, чтобы я мог добраться домой до грозы.

– Спокойной ночи, Фриц, – сказала я и направилась к письменному столу, собираясь прочесть полученное письмо.

В дверях он нерешительно остановился.

– Я попрошу вас никому не рассказывать того, о чем мы беседовали с вами. Если об этом станет известно, я подвергнусь большим неприятностям…

– Не беспокойтесь! – ответила я. – Я уже успела забыть все сказанное вами и рекомендую вам последовать моему примеру.

Он неуверенно улыбнулся и покачал головой.

– Спокойной ночи, фройляйн. Приятного сна!

– И вам того же!

И снова я услышала хруст гравия под его ногами. Вспыхнувшая молния на мгновение осветила сад, и в тот момент, когда я снова взяла в руки письмо сестры, раздался оглушительный раскат грома.

Смутные намеки почтальона все же в некоторой мере обеспокоили меня. И не потому, что я поверила в возможность войны. Его сообщение о том, что в казармах готовились к мобилизации, меня не волновали, так как я была уверена, что это была подготовка к очередным маневрам. Я привыкла к тому, что офицеры вечно жаловались на то, что приходится всегда к чему-либо готовиться – то бывали маневры, то какой-нибудь инспекторский смотр, то еще что-нибудь в этом роде.

Гораздо больше меня обеспокоило упоминание о появлении в городе всяких подозрительных бродяг. Домик коменданта стоял очень уединенно, а в газетах мне не раз приходилось читать об ужасных преступлениях, совершавшихся в уединенно расположенных жилищах.

Однако ночь была такая душная, что я не могла решиться закрыть двери. Поэтому я ограничилась тем, что выдвинула ящик письменного стола и удостоверилась в том, что большой револьвер доктора Кауфманна действительно лежал на своем обычном месте. Затем я снова наполовину задвинула ящик и опустилась на стул, стоявший рядом, чтобы, наконец, прочесть письмо, полученное от моей сестры.

В письме главным образом шла речь о нашем плане провести втроем лето в Шварцвальде. Я рассчитывала, что Ирина приедет в Германию со своим мужем, и мы вместе проведем лето. На конец июля мои французские друзья Марвили пригласили меня к себе в гости в Берлин, и 1 августа я должна была встретиться там с Ириной и Володей. Так как Кауфманны собирались 24 июля выехать в Карлсбад, такой порядок меня устраивал как нельзя лучше.

Ирина еженедельно писала мне чудесные письма, и каждое письмо как бы являлось сколком ее существа. Мы всегда были дружны, братьев у нас не было, и мы рано утратили мать. Отец наш служил офицером в Коканде, ну а мы с ней воспитывались в Твери у его сестры.

Ирина была маленькой, склонной к домашнему уюту женщиной, тогда как я, по уверениям отца, тяготела к «романтическим приключениям». До того, как переехать в Визенхольм, я жила с нею и с Володей в Твери, затем поступила в университет. Когда моя университетская подруга Маша фон Кауфманн предложила мне должность секретарши у своей тётки, я искренне обрадовалась. Я должна упомянуть, что госпожа фон Кауфманн была популярной немецкой писательницей, автором ряда романов, писавшей под псевдонимом Люси Уолтерсон. Предложение поехать к ней было сделано мне в ту пору, когда я прозябала за скучнейшей работой в библиотеке. Ирины была против моего отъезда в Германию, но я уже привыкла к тому, что она была против всех моих начинаний. Единственное, что она готова была одобрить, – мое замужество с Сашечкой, но к этому я не питала никакой склонности. Мне не хотелось в двадцать два года обзаводиться семьей и собственным хозяйством. Мне хотелось попутешествовать, поглядеть на мир, и поэтому, трогательно попрощавшись с Сашечкой, я уехала в Германию.

Милая Ирины! Она писала мне длинные письма, заполняя листки бумаги всем, что приходило ей на ум, – она писала о Володе, о своем пупсе, о новом автомобиле, наконец, о Билле. Ее письма переносили меня снова в Англию, в другой мир. Просматривая исписанные ею листки, я забывала о моем новом окружении.

Читать дальше