Иван Воронежский - Ветры судьбы

– Простите меня, барин, – слышала она свой оробевший голос.

Послабевшие руки как бы нечаянно коснулись груди, тестируя ее упругость.

– Ничего-ничего, – стряхивая пыль с ее юбки, эти же руки нежно пристукнули ее по ягодицам.

– Это я сама виновата, барин. Поторопилась, работы много. Я все исправлю. Ей богу барин. Сама. «Нужно было бормотать что-то вроде: неужели они не могут удержаться, не пощупав даже простую крестьянскую девку», – одновременно думала она.

– Ничего, ничего, – повернув к себе лицом Ефросинью, Виктор с любопытством осматривал красивое лицо, немного испачканное сажей у левой щеки. Эти длинные ресницы, свисающие с век, накрывшие до половины голубые глаза девушки.

– Ничего, всякое бывает. Звать-то тебя как?

– Ефросиньей кличут, – хотелось ей взглянуть на любопытного барина, но тяжелые веки продолжали отказывать ей.

– Что-то я не припоминаю тебя, – говорил Виктор, мысленно уже запустив руку под юбку, и, преодолевая сопротивление, расправлял зажеванные половинками белые лоскутики ткани, которые недавно он созерцал, – прислуга, что ли?

– Временно я. К повару приставлена, по случаю бала, – то ли от взгляда барина, то ли просто нервничая, она чувствовала зуд на кончиках сосков, которые, как назло, торчком выделялись из-под тонкой ткани.

– Ну ладно. Иди отмойся и будь аккуратна впредь, – Виктор, чувствуя, как тесно становится у него в штанах, продолжал: – Хорошо бы иметь такую на постоянно. Шустрая больно ты, дивчина. Я поговорю с отцом.

Но, мчавшаяся через двор к колодцу, Ефросинья не слышала последней фразы, лишь только думала, что нужно успеть почиститься, чтобы не увидел повар, и наносить полную кадушку свежей воды. Нагреть и перемыть гору посуды, включая жирные, закопченные сажей котелки и сковородки. При этом не забывая подносить и подбрасывать дров в огромных размеров печь, топка которой съедает их, как ненасытный дракон.

Как сумасшедшая, она качала за ручку помпы, обливая себя брызгами воды. Потом помчалась к крыльцу, где одним всплеском смыла остатки того, что пролила пару минут назад. В течении секунды она снова была у колодца, омывая передник водой и, умывая лицо, она чувствовала, как жар понемногу отпускает её щеки. Передник она сможет постирать позже, а сейчас можно сменить на новый, если повар не заметит ее. Через минуту она уже была на кухне, толкая опорожненные в кадушку ведра под деревянную лавку.

Краем глаза она посмотрела в сторону повара, которая стояла в конце длинного разделочного стола посреди огромной выбеленной кухни. Ефросиньи было уже шестнадцать, и готовить она умела изумительно, но так как она привлекалась только временно, то по-прежнему ей доставалась самая тяжелая и грязная работа по кухне.

– Ты что, ещё не сделала это? – голос повара вспугнул Ефросинью.

– Уже заканчиваю.

– Репу почистила?

– Да, повар. Почистила и порезала дольками.

– Я, наверно, сойду с ума, – продолжала ворчать грузная женщина, удивительно быстро поворачиваясь у плиты. Укладывая в духовку формы, заполненные наполовину уже подошедшим душистым тестом, она продолжала подавать команды: – Давай быстрей, быстрей шевели задом, Фрося. Дров еще добавь и неси котелок, что на полке у двери.

– Он не готов ещё.

– Как? Не готов? Ты в своем уме, девочка? – голос её стал быстро подыматься не только в силе, но и в тональности: – Ты что, сюда пришла сидеть у печки, греть свою задницу или работать? А ну шевели ей, как новобрачная.

И снова Ефросинья мчалась с котлом и с ведром горячей воды в угол, где стоял ящик с песком, и через секунды казалось, что сыплются искры из-под рук девушки.

– Фрося, дрова! – настиг её, ополаскивающую котел под помпой, рев из кухонного окна. И загремев котлом, упавшим под правую руку повара, Ефросинья ныряла под лавку, вытаскивая крупные поленья сосны и березы.

– Сейчас возьми те сковородки, подрай их и имей в виду, что мне они нужны будут блестящими! Добавь побольше песка и соли, когда будешь тереть.

Так на кухне разворачивалась активность на уровне небольшой войсковой операции.

В работе время летело быстро, отняв у нее неприятные воспоминания об утренней встречи с дьяволом и об инциденте с панычем.

Когда к вечеру стали съезжаться первые гости, Ефросинья чувствовала, как гудят её ноги, и с удивлением наблюдала, как уменьшились в размере её до блеска отполированные ногти. Резкая и острая боль пронизывала пальцы при каждом контакте с водой. Как она хотела сейчас домой, к своей маме. Прилечь рядом с ней и, обняв ее, просто отдохнуть.

Всматриваясь на заходящее солнце, Павел не заметил подошедшего к нему Петра. Он наблюдал, как тонкие и длинные паутинки бабьего лета, переливаясь в солнечных лучах, плывут вдаль. Постоянно извиваясь, переплетаясь друг с другом, они при этом приобретают различные, порою совершенно немыслимые и необъяснимые, причудливые формы.

«Так и в жизни, – думал Павел, – несет тебя по ветру, гнет и ломает. Иногда ты соединяешься с кем-то, как вон те, что пролетают над вербой. Тесно овили друг друга, как в змеином танце по весне. Другие пытаются увернуться друг от друга. Они также не знают, где зацепят ветку дерева, хату или плетень. Где у них будет остановка, и в какую даль их занесут ветра. Только ветра судьбы знают все наперед. Только они управляют потоками человеческих душ на этой грешной земле. Под этим всемогущим солнцем, питающим все земное своей безграничной энергией».

– Гм, – прокашлял Петро, как бы оправдывая свое вторжение, – здорово, сусид.

Медленно поворачиваясь в сторону потревожившего его соседа, Павел прищурил правый глаз так, что и потянувшаяся за щекой губа с усами и все выражение физиономии недвусмысленно выражали огромное недовольство.

– Ну, що тоби треба? – правый прищур ослаб, когда щека приняла свое обычное положение.

– Кажу, здоролвэньки булы, – чувствовалось в голосе Петра огромное уважение перед соседом, так как и хата у него добрая, и дети, и жена. Это уважение также подкреплялось не только наличием хорошего дворового скота, включающего в себя, помимо двух свиней, кур и коровы, еще и мерина, которого можно не только запрячь, но не стыдно и верхом оседлать. Да и вообще, у Винников по хозяйству и инвентарю было все в аккурат.

– Такие философськи мрии ты мне перебил, – Павло запустил правую руку в карман, и глаза его подкатились к небесам, чувствуя пальцами еще не худой табачный кисет.

– Да вот, все стесняюсь тебе сказать.

– Кажи, чего треба, та не виляй, – из другого кармана Павло уже вынимал неплохой работы вишневую трубку.

– Хочу спытать тебе, сусид.

– Ну-у?

– Все у тебя, сосед, так гарно, так добре, – переминаясь с ноги на ногу, Петро все же не шел напрямую, а продолжал издалека: – Но больше всего мне сподобается тачанка, яку ты зробыв у прошлу зымку.