Татьяна Леонтьева - Полтора килограмма соли

Наталка жила в соседнем доме, и в школу мы обычно ходили вместе. Борясь со сном, мы пересекали двор, миновали киоски и с тоской поглядывали на сугробы. Почему не выходные? Завалились бы и копошились в снегу, пока варежки не задубеют.

Но куда уж там! За киосками виднелась школа. Наши окна горят. Ульяна Валерьевна ждет. Ульяну Валерьевну мы за глаза звали просто Ульяшей. Как-то панибратски, но все же не так грубо, как «классуха».

В тот день Ульяша не отпустила нас после звонка, даже придержала ручку двери, чтобы мы не вынеслись лавиной. И объявила, поправив очки и уперев руку в бок:

– Девочки! И мальчики. У нас в школе открывается поэтический кружок. Сбор в актовом зале в час. Все, кто пишет стихи, обязательно приходите. Ведет председатель Томской писательской организации Ярославцев! Иннокентий Александрович.

Это прозвучало очень торжественно, и стало ясно, что такое событие – ну, выходящее из ряда вон. Председатель! Организация!

Белка передала мне записочку: «Ты пойдешь?» Я приписала «Ага» и сунула ей обратно. Наталка пошла с нами. И Чпокс тоже.

Вот, вообще, вы представляете, что такое настоящий писатель? В детстве кажется, что писатели – они все уже умерли давно, а портреты висят в кабинете литературы. А тут живой, да еще и важный такой, председатель. То есть всем писателям писатель.

Ярославцев оказался седой и солидный. Невысокого роста, в плотном пиджаке. Борода темная, глаза живые и с хитрецой, немного татарские. Нос бульбочкой. Стоял он, запустив руки в черную сумку, как будто Дед Мороз с подарками наготове.

– Ребята, кто хочет прочитать свои стихи?

Голосу Ярославцева был мягкий, и сам он весь излучал какой-то уют, неторопливость и степенность.

Собравшихся хватило на половину первого ряда. Мы расселись на крашеные деревянные стульчики, хихикали и толкали локтями друг друга. Потом по одному вскарабкались на сцену и зачитали доморощенные вирши. Ярославцев приставил короткий указательный пальчик к переносице (этот жест выражал у него некоторое затруднение, как я потом поняла) и принял в кружок всех желающих. А из сумки выудил свои книжки одну за одной и раздал нам, сделав дарственные надписи.

С этого дня началась совсем другая жизнь. Оказалось, что все мы начинающие поэты! Белка писала поэму про Ельцина, Наталка только про кошек. Чпокс старалась над философской лирикой. Я писала про любовь.

Нет, нельзя сказать, что до этого все было скучно, а тут началось. У меня вообще был тот случай, когда «драмкружок, кружок по фото, а еще мне петь охота…». Я ходила в художку и в музыкалку, покуда не нахватала в музыкалке двадцать двоек и не отчислилась. А тут еще и поэткруж, как мы его называли. Но поэткруж – это совсем другая песня, не то что ходить по расписанию в художку и вырисовывать овалы, которые мне никогда не давались. Тут… да что говорить!

Во-первых, Ярославцев наши стихи публиковал в «Сибирских Афинах». Представляете, кропаешь себе что-то в школьной тетрадке, а потом на предпоследней страничке альманаха – вот, твое родное стихотвореньице, а рядом Наталкино, тут же Белкино…

Но круче всех у нас была Чпокс.

Собственно, Ковален сначала на нее внимание обратил. Я вообще была как будто ни при чем.

…Во-вторых, Ярославцев нас приглашал в Писательскую.

Писательская организация тогда находилась в старинном здании в самом центре города. Сесть на четверку или в девятнадцатый – и минут через двадцать выкатываешься на главную площадь. А там – совсем не то, что в нашем жилом районе. Там не какие-нибудь панельные дома в пять или девять этажей, а каменные. И все разные. С арками, с колоннами. А если спуститься к реке, то попадаешь в частный сектор – к деревянным домам с резными воротами и наличниками.

Пожалуй, тогда мы были еще слишком бестолковы, чтобы все это убранство ценить. Но центр был манящим пространством, имеющим отношение только к миру взрослых. Туда не то чтобы родители запрещали ездить. Туда нужен был повод, чтобы попасть. Как-то не принято было гулять в центре. Всю жизнь нарезали круги потрем дворам, так, казалось бы, с чего это вдруг переться куда-то на автобусе. И вот этот повод у нас появился.

Без мам, без пап, мы такие вроде бы самостоятельные, идем к писателям в гости. Мы даже нашли неподалеку кафешку в Доме быта и стали в нее заглядывать. Брать чай с булочкой и смотреть на город из окошка. Это же не то, что в школьной столовой, правда?

И так мы выпивали чай с булочкой, потом брали каких-нибудь печенек на карманные деньги – и к Ярославцеву.

Писательская располагалась на третьем этаже, в двух смежных комнатах. В конце коридора. Помимо нее там вообще всякие союзы теснились. Идешь по коридору и читаешь таблички: «Союз художников», «…композиторов»…

А вот и наши писатели. Ярославцев всегда был на месте. Мы заваливались гуртом и неловко топтались в дверях. Потом проталкивались и рассаживались на стулья с высокими спинками. Оглядывались. На полках столько книг! Неужели это всетомичи написали? Доставали печеньки. Потом выуживали из сумок смятые от волнения тетрадки и читали «что-нибудь новенькое».

Вскоре мы освоились и уже сами заваривали чай и бегали мыть посуду.

В дверь постоянно кто-нибудь заглядывал – поэтессы или прозаики. И все настоящие! Очень скоро мы знали их всех наперечет. И вот однажды появился Коваленко.

Господи, как же мы его возненавидели!

Первая баталия разгорелась на День старшего поколения. Мы тогда уже учились в восьмом классе, и Ярославцев пригласил нас в Писательскую – выступить. Вроде как подрастающее поколение поздравляет заслуженных литераторов.

Мы ответственно явились и дрожащими голосками продекламировали припасенные строчки. На этот раз Чпокс читала про любовь, а я взяла на себя «рассуждения о жизни». Было у меня такое, коротенькое:

Чушь, конечно, все это были какие-то выдуманные мысли. Чего там, в тринадцать лет, может быть? Какое «темно», какая «горечь»?

Но писатели умилялись и аплодировали. Вскоре поспешили перейти к более интересной части – банкету. Весь длиннющий стол был уставлен бутербродами и напитками. Нас с Белкой подсадили к незнакомому дядечке, а Чпокса затолкали куда-то напротив. Ярославцев предоставил нас самим себе и общался с поэтессами.

И воттогда я увидела Ковалена. Мы про него уже не раз слышали. Мол, такой талантливый, совсем недавно пришел в Писательскую, и уже книжку выпустил, и уже член союза… Ярославцев поговаривал, что приведет его к нам в школу, чтобы мы послушали.

Коваленко – высоченный мужик, широкоплечий и, прямо так скажем, пузатый. С густой шевелюрой, редеющей где-то на затылке. Но тогда он еще был хвостат и хвост стягивал детской резиночкой. Такими я закрепляла косички, если хотела навить к утру кудрей.