Аарин Ринг - Вкус сна. Женщина внутри себя

Иначе как могло оказаться, что я такая культурная, умная такая, сижу сейчас взаперти в съемной квартире, в которой почти ничего нет? А я сижу – это факт. Я сижу своим старым телом в старой квартире на старом коврике. Все, что я вижу вокруг, было создано в прошлом веке. И я помню, как все вокруг ждали этого Миллениума, думали, что будет что-то особенное. А не было ничего. Мы напились и целовались. И больше ничего. Пустота. Похмелье. Мороз.

Опять меня куда-то занесло в моей голове. Я теряюсь в собственных мыслях. Не удивительно, что я умудрилась закрыть входную дверь так, что теперь не открыть. Я сижу внутри и пытаюсь дозвониться до кого-нибудь. Дозвониться хотя бы до работы, предупредить о том, что могу опоздать. Глухо. На коммутатор редакции невозможно пробиться, сколько ни набирай. У коллег мобильные либо отключены, либо заняты – с ума можно сойти. Сколько можно говорить? У вас там уши не болят? У меня уже болят, слушать ваши нервные короткие гудки и автоответчики. Я слишком замкнута, у меня слишком мало знакомых. Я не знаю мобильные большинства сотрудников редакции, знаю только пару номеров из корректуры, тех людей, с которыми хожу обедать. Мне плевать на них по большому счету, видимо, так как я вообще ничего не чувствую к ним, кроме тени отвращения. Однако, до любимого мной равнодушия к ним я еще не эволюционировала.

Вот, например, один номер принадлежит рыхлому молодому человеку, слишком неуверенному в себе и робкому, чтобы обратиться к малознакомой девушке на «ты». Зато в уши такой привычной части интерьера как я, он может часами заливать восторженный трэш о ком угодно, кроме него самого. Он себя не признает за живого человека и не признает этого. Иногда, совсем редко, меня от него даже тошнит, но я все равно хожу с ним обедать, потому что мне кажется, что ему можно доверять. Он никому не скажет, что я пустая, он этого даже не увидит. Я ни разу не замечала, чтобы он сделал что-то плохое или сказал бы про кого-нибудь настоящую подлую гадость. Он просто рохля, который любит поесть и иногда выпить со «своими». Он одинаковый почти всегда, и любит, чтобы вокруг было такое же спокойствие. За исключением тех случаев, когда мамаша не изматывает его скандалами на тему кандидатской. Тогда у него бывает хорошее настроение, и он злится на окружающий мир. Его речь даже становится приятно саркастической. В такие моменты мне кажется, что я считаю его другом. И тогда я про себя, в тайне, называю его Митей.

Но чаще всего он похож на тупого поросенка из мультфильма «Кошачий суп» Тацуо Сато. Поросенок милый, он дружественен ко всем, но остальным на это плевать, его терпят, бьют и едят одновременно. И он согласен жевать свое собственное сало, лишь бы со всеми вместе. Весело, должно быть, и все сыты.

Митя обладает пухлым человеческим телом, обтянутым сероватой кожей, как у тех, кто редко бывает на солнце, и лицом, скудно украшенным скомканной растерянной улыбкой. На ногах пыльные коричневых ботинки со шнурками, которые не развязывались с момента покупки. Сто процентов, Митя вынимает из них ноги, упираясь в задник одного ботинка, носком другого. Мне это гадко. Ест он чаще всего одно и то же. Котлетку с пюрешечкой. Пьет пиво с обеда, а иногда с утра. Рассасывая куриную котлетку, он любит повествовать о новом древесно-спилочном артефакте мамаши.

Митина мама – профессор. Она складирует спилы различных деревьев у себя на даче. Половина дома завалена пыльными трофейными пнями «михайловская аллея», «царское село». Кладбище забытых объектов, захваченных когда-то водоворотами ее научного интереса. Ненавижу научный интерес, если уж ты заражен этой гадостью, от нее не избавишься – хуже стригущего лишая. Редко кому удается сорваться с его крючка. Он высасывает всю кровь, лишает всех чувств и всего имущества. У меня самой есть склонность так глубоко раскапывать вещи, на которые я обращаю свое жадное внимание, что в какой-то момент становится слышен звук скребущей о дно кастрюли ложки.

Стоп. Внимание. Что же я делаю? Телефон в моей руке, я вижу номера. Судя по всему, я звоню. Да, звоню. Это точно.

Так, есть второй номер телефона из редакции – тоже мужчины, Олега, который работает в компьютерном отделе. Вечный застиранный серый мохеровый свитер в катышках, натянутый на тугой рюкзак круглого живота и крепкие бицепсы, сальные волосы в хвост, круглый блин лица, влажные блеклые глаза алкоголика. Тоска. Олег пишет стихи. Однажды он подкараулил меня у кабинета, достал из-под мышки мятую грязно-розовую тетрадку и попросил почитать, мол, я тихая, ни с кем не общаюсь, не спалю его перед циничными коллегами. При этом мое мнение, как филолога, его особо не интересовало, он хотел, чтоб я на ошибки проверила, потому что он собрался накопленные деньги потратить на выпуск сборника. На корректоре светило русской поэзии решил сэкономить с моей помощью.

Он пронюхал, что я не общаюсь с мужчинами, и решил распылить перед моим носом свое обаяние. Думал, попользовать мою голову на халяву. Не знал, бедолага, что я таких социальных насильников за километр вижу. И примерно на том же рубеже выставляю перед ними железобетонную стену.

На следующий день он встретил меня в конторе вопрошающим взором. Полный игнор с моей стороны. Через неделю он принес мне духи «Amor-Amor», оставил на столе, пока я ходила в столовую. Коллеги, конечно, восприняли этот жест как проявление особенной симпатии. Демонстративно кряхтя, квакая и похрюкивая, ёрзая на своих стульях, сделали вид, будто не замечают этого.

Меня это напрягло. Не надо совать свои тетрадки и флаконы в мою личную жизнь, на мое пространство – мой стол! На следующий день я вернула тетрадь и духи со словами, что не собираюсь поощрять посредственность, читая такую откровенную дрянь. Думаю, теперь он меня ненавидит. Наверное, не стоило так говорить, но он был невыносим. А мне легче отогнать невыносимого человека, чем попытаться его понять. Я вообще не очень люблю дружить. Не люблю делать одолжения или просить, это всегда сковывает, связывает.

Нет, я не хочу ему звонить. Я попробую сама.

Пытаюсь открыть замок снова и снова – нет успеха. Ключ упрямо не идет ни вправо, ни влево. Врезается в пальцы, боль. Не могу же я звать на помощь первых встречных с улицы… Я включаю чайник и смотрю в окно.

Может, бросить эту протухшую работу? Идею устроиться в газету мне подбросила мама. Она тогда работала в областном центре занятости населения и ей попалась вакансия. Нужно было читать заметки сначала с монитора, а потом уже сверстанными в полосе, так называется газетная страница. Журналисты, которые у нас работали, делали элементарные ошибки, а когда я вычищала их тексты от мусора, возмущенные, они приходили спорить со мной. Мужчины нависали, обдавая перегаром и запахом несвежих рубашек. Женщины просто так ненавидели меня, каждый день выбрызгивали в мои глаза обильные порции презрения. Я умирала с тоски, читая их гениальные творения про посевные и уборочные, про спектакли местного убогого театра, про кражи цветмета, пьяные убийства или лебезёж перед иностранными гастролерами… как будто они прочитают…