Ольга Покровская - Одна судьба на двоих

– Вы что-то, по-моему, больно далеко заглядываете, – не сдавалась тётя Маруся. – Речь сейчас не об этом, а о том, можно ли срывать ребёнка из дома, из родного города и везти непонятно куда, даже не спросив у неё. А эти грязные намеки на моего сына вы бросьте! Я, может, и не самая лучшая в мире мать, но…

Гриша, сидевший рядом со мной, возмущённо вскинулся, но я сжала под столом его руку. Мне не хотелось, чтобы поминки деда превращались в безобразный скандал, и поэтому я просто шепнула ему:

– Давай уйдем!

Гриша бросил яростный взгляд на тётю Ингу и молча поднялся из-за стола.

Мы вышли с ним в длинный гулкий коридор, свернули куда-то влево, затем вправо, пока не добрались до укромного закутка под лестницей. С кухни доносились манящие запахи тушёной капусты и столовских котлет, но нам было всё равно. Мы устроились на полу, прижались друг к другу и сплелись руками.

– Я не уеду! – выдохнула я в ухо Гриши.

– Не уедешь, – кивнул он, обдавая жарким дыханием мою щеку.

– Я ни за что не уеду, я просто не смогу, – горячо убеждала я – то ли его, то ли саму себя. – Нет, нет, я не уеду.

– Не уедешь, – повторял он вслед за мной. – Я тебя не отпущу.

Где-то над нами с грохотом захлопнулась железная дверь, от толчка дрогнули стёкла в окнах, и капли дождя на них расплылись мелкими лужицами. А мы всё так же сидели на полу, словно вросли друг в друга, и повторяли «не уеду», «не уедешь»…

Я покинула родное Приморье в начале июня. День был жаркий и влажный, над лесом набрякла гроза. Небо подплывало чернотой, нависало низко, где-то уже начинало погромыхивать, в воздухе носился запах озона, и даже на губах почти чувствовалась дождевая влага.

Во дворе моего дома – того самого, где я выросла, где каждая половица, каждая стенка, каждый гвоздь были мне знакомы, где я могла пройти с закрытыми глазами и ни разу не споткнуться, где я научилась ходить, потом читать, играть в шахматы, готовить… В общем, во дворе этого самого дома фыркал грузовичок, а тётя Инга по-хозяйски покрикивала на рабочих, пихавших в его нутро старенькую дедовскую мебель.

– Так, это у нас что? – Она обернулась к двум мужичкам, выносившим из дома старомодный диван на тонких деревянных ножках, обитый выцветшей зелёной обивкой. – Нет, эта рухлядь нам ни к чему, она по дороге рассыплется. На задний двор пока поставьте.

Мужички развернулись, один зацепился краем дивана за дверной косяк, выматерился, что-то скомандовал второму – и они потащили диван вокруг дома. Тётя Инга же принялась сгружать в кузов стопки перевязанных бечёвкой книг. Я видела, как исчезли в недрах машины «Три мушкетёра» – книга в красной обложке, которую я читала под партой в тот день, когда познакомилась с Гришей. Зачем ей понадобилось отвозить все эти книги в Хабаровск, я не знала. Но она, кажется, задалась целью опустошить здесь всё.

Со дня похорон деда минуло несколько недель. Недель, показавших мне, что иногда даже самого горячего желания что-то сделать недостаточно для того, чтобы это действительно произошло. Недель, когда со мной беседовали чиновницы из комитета соцзащиты, школьные учителя и даже тётя Маруся. Пересказывать все эти наши бесконечные диалоги не имеет смысла, тем более что, если отбросить особенности словарного запаса и темперамента моих собеседников, все они сводились примерно к одному:

– Радочка, ты – несовершеннолетняя. Тебе ещё два года учиться в школе. Ты не можешь жить одна, по закону ты сама за себя не отвечаешь. Других родственников, кроме тёти Инги, у тебя нет, и если не к ней, значит, под опеку государства до совершеннолетия. В детский дом.

Тётя Маруся в конце еще добавляла:

– Ох, детка, не нравится мне эта Инга. Да разве ж я б тебя ей отдала? Но что делать, сама посуди. Я одна, пацанов на мне двое, а зарплата – сама знаешь, слезы! Да это бы и ладно, прожили бы как-нибудь. Так ведь не разрешит же мне никто при таком достатке оформить опекунство.

Гришка, обычно присутствовавший при наших беседах, в этот момент подскакивал и начинал мерить тяжёлыми шагами комнату.

– Мам, а если я работать пойду?

– Куда? – вздыхала тётя Маруся. – Куда ты пойдёшь после девяти классов? Сейчас даже расклейщиков объявлений требуют с высшим образованием. Да и потом – это ничего не изменит. Всё равно никто нам не позволит взять Радочку к себе.

– Но должен же быть какой-то выход? – скрипел зубами Гриша.

– Ну какой? – фыркала тётя Маруся. – Только потерпеть. Два года быстро пролетят, оглянуться не успеет. А потом Рада станет совершеннолетней, и никто уже не сможет ей диктовать, где жить. Захочет, так вернется. Глядишь, ещё и поженитесь, – улыбалась она.

– Мам, прекрати! – смущённо рявкал Гриша.

Мы с ним так ни разу и не говорили о том, что изменилось между нами. Что теперь мы иногда могли касаться друг друга губами, гладить, обнимать – не так, как раньше, по-детски, по-дружески. Всё это было таким хрупким, таким зыбким.

Мы смотрели друг на друга растерянно, несмело и в то же время, видя в глазах другого отражение своих же чувств, не могли удержаться от глупой, счастливой улыбки. Никогда в жизни я больше не испытывала таких сильных, таких ярких и правильных чувств, как в тот короткий период первого осознания любви.

В конце концов я согласилась уехать. Мне ведь было только шестнадцать – я ещё не разучилась верить взрослым и считала, что, возможно, действительно чего-то не понимаю. Тётя Инга расписывала мне, как мы прекрасно заживём в Хабаровске:

– А уж как-то с моими спиногрызами подружишься. Виталька-то совсем большой уже, девятнадцать скоро. Ох и парень – красавец, умница! Славке четырнадцать, тот ещё сорванец, ему старшая сестра – серьезная да строгая – ой как нужна. Ну а Ванька мелкий совсем, шесть ему только. Он тебя сразу полюбит.

И я начинала думать, что, может быть, в самом деле поехать жить к тёте Инге – не самая плохая идея. У меня ведь никогда не было большой семьи, братьев… Я привыкла расти в тишине. Лишь в те дни, когда дома бывал отец, становилось достаточно шумно и весело. И всё равно немноголюдно. А если верить книгам, большая семья – счастье для человека.

Может быть, всё это и могло бы убедить меня окончательно, если б не Гриша. Сейчас мне так тяжело вспоминать те дни перед моим отъездом. Это было странное время – всё было как-то навзрыд, отчаяние, радость и боль. Всё переплеталось, перемешивалось, и я порой никак не могла понять, что же вообще чувствую. Мы с Гришей постоянно прятались где-нибудь ото всех, и тут же кидались друг к другу, обнимаясь чуть не до боли, боясь разжать руки. Мы будто бы заново открывали друг друга и в то же время, зная о предстоящей разлуке, пытались сохранить эти образы в памяти, запечатлеть на сетчатке глаз, запомнить ощущения на кончиках пальцев. Я помню, как он осторожно проводил ладонью по моему лицу, трогал краешек губ, гладил по скуле. И в глазах его дрожало нечто очень глубокое, тёплое – какая-то извечная преданность, что ли.