Лариса Логинова - Записки на оконном стекле. рассказы

– Где? – вырвалось, прежде чем я вспомнила о приличиях и манерах.

– Мне все равно, называйте место, желательно – позеленее, – он не убирал руки и продолжал улыбаться.

– Тогда на Елагине?

– Да. Завтра в восемь буду ждать вас у центрального входа, – сказав это, парень поднялся и вышел из вагона, и только тогда я вспомнила, что понятия не имею, как зовут загадочного писателя.

Проводив его взглядом, я тронула Лену за плечо:

– И как он тебе?

– Кто? – сонно спросила сослуживица, открывая глаза.

– Ну, парень, вышел только что.

– Прости, Оль, я, кажется, уснуть успела, – виновато опустила голову Лена. – Мой мелкий полночи орал…

– Проехали, – махнула рукой я, уже решив для себя, что завтра обязательно пойду.

***

И я пошла. И, пожалуй, лучшего вечера у меня еще не было. Мы гуляли по полутемным аллеям и говорили обо всем на свете. Правда, больше говорил он, читал из того самого блокнота, а я слушала, потому что еще никогда поэт не дарил мне своих стихов, которые никто раньше не слышал. То, что когда-то писала я, не шло ни в какое сравнение. Я слушала, не зная, какими словами выразить восторг, а в итоге с губ сорвалось глупое и затасканное:

– Ты гений!

– Нет, – возразил он, а я обратила внимание на укоризненный взгляд, которым после восторженного возгласа смерила меня пожилая дама, выгуливающая не менее пожилую собачку неведомой породы. Мне стало неловко – веду себя, как школьница, куда это годится? И я заговорила тише:

– Не скромничай, тебе издаваться нужно!

– Нет, – покачал он головой, – не стоит, особенно сейчас.

– Ты о чем? – не поняла я.

– Неважно. Становится холодно, пойдем, провожу тебя домой…

– Зайдешь? – плюнув на то, что девушка не должна так себя вести, спросила я, когда мы стояли у двери.

– Да.

***

А потом это стало ритуалом. Он входил в наш третий от машиниста вагон, когда я возвращалась с работы, садился рядом и брал мою руку в свою, сплетая пальцы. И молчал. Но слова с недавних пор стали казаться мне лишними. Зачем они нужны, если все понятно и так? Если я знаю, что из вагона мы выйдем вместе, поднимемся ко мне, и очень скоро я забуду о постоянной головной боли. Моим лекарством стал он – поэт, имени которого я не знала, потому что:

– Имя – это всего лишь сочетание букв, которое ничего не говорит о тебе самом, – сказал он в самый первый вечер. – Сколько сейчас в этом парке Светлан, Игорей, Александров? Есть я и ты, а имена… они неважны.

И я согласилась. Сама не знаю – почему. Может, потому, что мне было слишком хорошо с ним? И постель тут играла далеко не самую важную роль – я знала много хороших любовников, но такой близости не было ни с кем. Я успела им заболеть и находилась в терминальной стадии, когда:

– Ты зря не послушала меня и не пошла к врачу, а теперь поздно.

– Ты о чем? – я уставилась на него, не понимая, к чему это сказано.

– Неважно. Важно то, что скоро мы сможем всегда быть вместе.

– Я не понимаю…

– Одевайся, я покажу.

***

Я переводила взгляд с него на надгробие и думала, что просто-напросто схожу с ума. Но на черном мраморе был изображен тот, кого еще час назад целовала, кому отдавалась, кто сейчас… смотрел на меня, ожидая, что я скажу.

– Это шутка? – нервно произнесла я, чувствуя, как стискивает голову боль.

– Я никогда не был шутником.

– Но это невозможно, ты же… мы… Так не бывает.

– Бывает и не так, – грустно улыбнулся он. – Просто поверь.

– Это… твой брат-близнец? – ухватилась за спасительно-разумную мысль.

– Я был единственным ребенком в семье. Можешь навести справки, только чтобы мать не знала. Она до сих пор оплакивает меня, хоть прошло уже…

– Два года, – автоматически подсчитала я. – Но почему?

– Я здесь, а не… – он бросил быстрый взгляд на небо, – или, – опустил глаза на землю. – Не знаю. Может потому, что так и не успел найти родную душу? А может, потому, что я – самоубийца. Слабак, который не стал бороться с болезнью, а трусливо сиганул под поезд. Да, в метро. Я не знаю, и так ли это важно?

– А что важно? – до сих пор не веря в то, что это не розыгрыш, спросила я.

– Останешься ли ты со мной теперь? И потом, после того, как… – он снова осекся и после паузы спросил: – Мне уйти?

– Нет, – выдохнув, я сжала голову руками, уже не надеясь унять боль. – Проводи меня домой… голова…

Последнее, что я помнила – это как в голове взорвалось что-то горячее и красное, боль стала запредельной, а потом все исчезло.

***

– Мне жаль, но если бы вы обратились раньше, – докторша смотрела на меня с плохо сыгранным сочувствием, но я не злилась. Если чужую боль переживать, как свою, сгоришь слишком быстро, и кто тогда будет лечить таких же, как я, опоздавших? И тех, для кого еще не поздно? Цинизм – не всегда плохо, иногда это единственный способ выжить.

– Сколько мне осталось? – спросила я спокойно. У меня нет родных, которым обычно сообщают такое, так что…

– Месяц, от силы – три. Ваша опухоль неоперабельна.

– Спасибо, – у меня даже получилось улыбнуться, а потом я попросилась домой. Зачем портить статистику?

Теперь я уже знала, что мой поэт – всего лишь галлюцинация, придуманная больным мозгом. Но расставаться с этой фантазией не хотелось: гораздо приятнее уходить, зная, что в вагоне метро тебя ждут. Ждут, быстро записывая в блокнот строчки, которые потом обязательно прочтут.

***

– Мам, мам, а что дядя пишет? – спросила маленькая девочка, дергая мать за рукав.

– Какой дядя? – в голосе молодой женщины слышалась усталость.

– Этот, – указала девочка на противоположную скамью полупустого вагона метро.

– Света, там нет никакого дяди, – растеряно произнесла мать, проследив взгляд дочери.

– Есть! – топнула ногой девочка. – Ну, вот же он сидит и тётя рядом, голову ему на плечо положила. Он пишет что-то в тетрадке, а тётя смотрит!

– Зайчик, а ты хорошо себя чувствуешь?

– Хорошо, только голова болит… немножко. Мам, так что он пишет?

– Не знаю, родная, – женщина прижала ребенка к себе, решив, что сегодня же запишет дочь на прием к врачу.

«Нужно любить чужих детей так же, как и своих»… Еще полгода назад я свято в это верила. Я спорила до хрипоты в реальной жизни и на форумах в интернете, доказывая, что именно так должен поступать настоящий человек. Особенно – женщина и мать!

Тех, кто думает иначе, я совершенно серьезно считала аморальными и незрелыми – в лучшем случае, нетерпимыми нацистами – в худшем. Я даже с одной из своих подруг в пух и прах разругалась, когда та сказала, что на самом деле каждый любит только себя и своих близких! Я назвала её эгоисткой и посоветовала заниматься самосовершенствованием.

Мы перестали общаться, и я долго не могла понять, как вообще разговаривала с таким человеком? С той, которая пропагандировала эвтаназию и повторяла, что люди недалеко ушли от животных. Она утверждала, что в критической ситуации весь налет цивилизованности и гуманизма мгновенно слетит, и за последнее на Земле пресное озеро люди будут, не колеблясь, убивать друг друга. Тогда я с негодованием разорвала все отношения с этой… Я даже слов цензурных подобрать не могла, чтобы ее назвать!