Иван Плахов - АдрастеЯ. Или Новый поход эпигонов

Возле перекрестка Варухов обнаружил, что перейти его не так-то просто. Ливневая канализация забилась мокрым снегом, и по дороге несся неглубокий, но быстрый поток талой черной воды, который вскипал серыми бурунами под колесами автомашин.

«Не страна, а жопа, – зло подумал Игорь Петрович. Он прикинул, как бы ему пересечь неожиданную водную преграду, наблюдая за местными – где они будут переходить, когда загорится зеленый. – Здесь только по улицам в резиновых сапогах можно ходить. А по дорогам ездить на танках».

Внезапно мимо на приличной скорости проскочили две машины, чуть не обдав Варухова с ног до головы веером грязных брызг. Он спасся: вовремя отпрыгнул назад, едва не сбив ветхую полуслепую старушку-пенсионерку, которая почти ощупью пробиралась к ближайшему магазину. Но не успела испуганная бабка открыть беззубый рот, чтоб обрушить на Варухова проклятья, как загорелся зеленый, и Игорь Петрович, словно спортсмен-троеборец, рванул со всех ног через дорогу. В два прыжка преодолев водный поток и почти не замочив при этом ног, он оказался на другой стороне перекрестка, спешно отряхнул брюки от мокрого снега, поправил шапку и как ни в чем ни бывало отправился к метро, красная буква которого зловеще сияла змеиным изгибом в конце улицы. Если б он оглянулся, то увидел бы старую бабку, которая грозила клюкой и беззвучно слала ему вслед проклятия, призывая и бога, и черта отомстить за нанесенное ей оскорбленье.

Чем ближе к станции метро, тем больше и больше становилось людей, которые шли в одну и ту же сторону. Последние метров сто Игорю Петровичу пришлось двигаться в довольно плотном потоке прохожих, снующих туда-сюда между рядами торговцев всяким дрянным товаром. Свое богатство они, нимало не стесняясь ни милиции, ни прохожих, разложили на перевернутых картонных коробках, захватив почти весь тротуар самодельными прилавками.

Каждый раз, проходя через такие доморощенные, стихийно возникающие около любого входа в метро торговые ряды, Игорь Петрович вспоминал толстовский рассказ «После бала» и невольно чувствовал себя наказываемым, который идет через строй солдат под ударами шпицрутенов. В роли палачей выступали разношерстные торговцы, разнообразию которых позавидовал бы любой паноптикум уродов. Бабки-пенсионерки, совершенно сумасшедшие, пытались продать поношенное нижнее белье. Старики-алкоголики, торгующие всем, что только сумели найти на улице или унести без спросу из дома. Бывшие интеллигенты разных полов, доведенные до отчаяния нищетой, предлагали купить самое ценное, что у них когда-то было, – книжки из семейной библиотеки. Торгующие мандаринами и прочими цитрусовыми по демпинговым ценам наглые кавказские женщины и старухи. Хотя, если честно, граница между женщиной и старухой на Кавказе пролегает, видимо, по дню свадьбы. Не успевшую еще оформиться девочку-подростка выдают замуж за шерстистого потомка Шамиля, принуждают рожать ему не меньше десятка детей – и через десять-двадцать лет ее уже сложно отличить от древней старухи. И прочий пестрый человеческий сброд, загнанный сюда ударами судьбы и явно против воли.

Каждый раз, проходя сквозь плотный слой этих людей, которые отчаянно торговались с жизнью, уже полумертвых, людей с немой укоризной и обидой на всё человечество в глазах, Игорь Петрович невольно чувствовал себя виноватым. Ему было стыдно перед собой за довольно-таки благополучную жизнь, за то, что ему не нужно целый день простаивать на улице, в завуалированной форме прося у прохожих милостыню. Он невольно втягивал голову в плечи и, не глядя по сторонам, старался как можно быстрей проскочить в более безлюдное место, где он бы мог меньше стыдиться себя и своего почти врожденного равнодушия к этим людям. Но народу на улице было много, а идти приходилось в довольно узком пространстве между торгующими и о торгующимися, так что двигаться поневоле приходилось медленно, то и дело останавливаясь и даже отвечая на вопросы торговцев.

– Вам мандарины не нужны?

– Купите колеса к тележке, недорого отдам!

– Посмотрите, какие яблоки! Не яблоки, а мед!

– Вам книги не нужны, хорошие? Мы с мужем всю жизнь собирали…

– Колготки, носки, трусы, чулки… Всё недорого, отечественные, лучшего качества!

– Семечки, кому семечки? Жареные, кубанские, вкусные! Полтинник за пакет.

– Хлеб, свежий хлеб, заводской. Кому хлеб?

Каждую фразу произносило какое-то лицо, именно лицо, а не человек. Лица с разным выражением глаз и мимикой, старые и не очень, худые и полные, веселые и грустные, в шапках или без – спрашивали, уговаривали, звали.

Череда лиц, пока Игорь Петрович протискивался к входу в метро, в его сознании слилась в пеструю ленту ничего не значащих, бесплотных людей, которых будто бы не существовало на самом деле. Реальным для него, Варухова, были лишь предметы вдоль дороги, каждый из которых охранял многоликий дух, требуя платы за обладание им.

Лишь иногда совесть Варухова испуганно вскрикивала, болезненно сжимая сердце, – когда глаза невольно останавливались на особенно несчастной старушке, стыдливо просящей милостыню, или на искалеченном теле инвалида, который откровенно выставлял напоказ свою немощь. На этом тоже можно хорошо заработать, если быть достаточно умным, чтобы эксплуатировать человеческую жалость, превращая ее в поток рваных, затертых, но вполне материальных рублей.

С трудом сдерживая отвращение к себе и окружающим и стараясь поменьше глазеть и останавливаться, чтоб не слушать вопросов, Варухов уже почти добрался ко входу в метро, как путь ему преградила вереница цыганят во главе со старухой-цыганкой и ее то ли дочерью, то ли подельницей лет тридцати пяти.

– Эй, соколик, мил человек, не спеши, погоди. Хочешь, я тебе погадаю, всю правду расскажу, ты только ручку позолоти, – быстро затараторила молодая цыганка, вцепляясь ему в рукав, а свора детей обступила Варухова со всех сторон, ухватив за края потертого драпового пальто и не давая пройти.

– Не надо! Отстаньте. Я тороплюсь. В другой раз, – слабо пытался сопротивляться неожиданному насилию Игорь Петрович, лихорадочно вспоминая, куда он положил бумажник и сумеют ли до него дотянуться проворные цыганские руки.

– Э, соколик, не ври сам себе. Некуда тебе торопиться. Куда ехал – туда уже опоздал. А это знак тебе, золотой, что со мной повстречался, сама судьба улыбается, чтобы я тебе твое будущее рассказала. Не скупись, дорогой, дай детям на хлеб, хотя бы рубль, а я за это всю правду о тебе расскажу.

Слова цыганки резанули Варухова по живому, он машинально испуганно сунул в карман брюк руку, выудил горсть мелочи не глядя и отдал цыганятам. Делал он это автоматически: боялся услышать что-то ужасное о больной дочери.