Марсия Андес - Alone

– Круто. Теперь будешь к нему приставать и, наконец, оставишь меня в покое, – я смотрю на небо. Солнце сегодня холодное, его почти не видно. Наверное, будет дождь.

– Что за ерунду ты опять говоришь? – Крис прислоняется к стене со стороны моей головы и вздыхает. – Мы же друзья. Если ты думаешь, что я с тобой общаюсь, потому что ты супер гений в плане музыки, то ты полная идиотка.

Я смотрю, как очередная туча заволакивает небесный кусочек, и думаю о том, что не взяла с собой зонтик. Обидно.

– Тогда зачем ты ко мне пристал? Нравлюсь? Так и скажи… Потрахаемся и разбежимся.

– Хватит подкалывать, – Крис стукает меня в плечо локтём. – Ты и так ни с кем не общаешься. Не знаю, как у вас там, у гениев, принято, но в одиночестве можно сойти с ума.

Я вздыхаю и прикрываю глаза.

– А мне и одной неплохо. Тебе стоит больше общаться с остальными, а не крутиться возле меня. Одиночество заразно, – я приоткрываю веки и откидываю голову назад.

Зал наполняется студентами, внося в мой мир болтовню и смех. Они расходятся по помещению, кто-то садится на подоконнике, кто-то у стен, кто-то у рояля на полу. Все они достают ноты с сонатой Бетховена, которую нам задали выучить. Я её выучила почти сразу, как она была написана, и помню её до сих пор. Я даже могу сыграть её с закрытыми глазами…

Я достаю из кармана чёрный маркер, признаться, понятия не имею, откуда он там взялся, и пишу в уголке на стекле:

«Одиночество заразно».

Фломастер немного скрипит о прозрачную поверхность, а когда перестаёт, в зал заходит преподаватель. Красивая женщина с тёмным каре и яркими синими глазами. Эти глаза я буду помнить ещё примерно лет сто.

Она проходит к роялю и ставит ноты на подставку. Сегодня на ней чёрная юбка карандашом и блузка. Сегодня она в хорошем настроении. Я могу определять настроение людей по их шагам. Когда им больно, они тихие и медленные. Когда злятся – грубые и тяжёлые. Когда радуются – немного пружинистые. Я даже могу не смотреть на них, я даже и слепой бы выжила…

Она ставит сумку на пол и певуче говорит.

– Сегодня мы будем играть Вагнера. А потом я послушаю ваше домашнее задание, – она осматривает всех, и я даже могу представить океан из её глаз. Он такой глубокий, безграничный, одинокий… – Начнёт новенький. Думаю, вы уже познакомились, но всё равно выйди, представься.

Я смотрю на небо. Точно будет дождик, и мне придётся мокнуть без зонта. Я не люблю дождь. Он напоминает мне о боли, которую я хочу забыть. Он напоминает о тех, кого я оплакивала.

– Меня зовут Уилл Рейген, – я слышу весёлый плавный голос парня, но не поворачиваюсь. – Я приехал из Англии. Точнее, я там только учился, но это не важно.

– Хорошо, Уилл. Сыграй нам, – фрау Кельм улыбается. Я знаю. Я всегда знаю, когда она улыбается…

Я слышу шаги. Он садится за рояль, вздыхает, набирая воздух в лёгкие, и плавно опускает пальцы на клавиши. Его звуки мягкие и пластичные, в отличие от моих. Ноты – его слова. Уилл говорит нотами, я чувствую их, чувствую их боль.

Дождь начинается. Капли падают на стекло, образуя дорожки слёз, музыка врывается в моё сердце, и я готова вырвать его с корнем, лишь бы всё внутри перестало ныть. Я уже ненавижу этого мальчишку за то, что он смог причинить мне боль простой мелодией. Я ненавижу его всем своим раненым сердцем.

Я поворачиваю голову и смотрю на него. Он сидит ко мне боком, его пальцы скользят по роялю, словно по желанному телу любовника, его брови сдвинуты, а рот чуть приоткрыт. Он изредка смотрит в ноты, но не задерживается на них долго. У него талант.

Его руки соскальзывают с клавиш, но я всё ещё смотрю на них и думаю, что парень играет. Все начинают хлопать. Все, кроме меня.

– Но с тобой он не сравнится, – тянет Крис, замечая мои заинтересованные взгляды.

Я отворачиваюсь.

– Никто не сравнится, – безразлично говорю я.

Крис усмехается. Я снова смотрю на окно, за которым продолжает метаться дождь, и опять вспоминаю, что у меня нет зонта.

– А теперь сравним с нашей лучшей ученицей. Петра, прошу, – преподаватель смотрит на меня.

Я прикрываю глаза, вздыхая. Никогда не может обойтись без меня. Она всегда говорит, что ей нравится меня слушать, что я особенная.

А я всего лишь хочу умереть.

Я спрыгиваю с подоконника и медленно иду к роялю, встречаясь с Уиллом мимолётным взглядом. У него карие глаза и чёрные растрёпанные волосы. У него шрам в уголке губ. Слева. Звук моих каблуков уходит на задний план – я добираюсь до рояля, сажусь на стул и прикрываю глаза. Затем разлепляю ресницы и смотрю на ноты. Вагнер… Я уже играла эту мелодию.

И когда я поднимаю руки, и когда касаюсь клавиш, и когда слышу звуки стонущего рояля, я чувствую, что кружусь в водовороте красок, не замечая никого вокруг. Пальцы сами находят нужную ноту, сами жмут и сами вздрагивают от плотного соприкосновения с инструментом. Я словно выплёскиваю все свои эмоции, словно делюсь болью с остальными. Это единственный способ, который я нашла, который действительно помогает мне.

Я заканчиваю тихими звуками и поднимаю руки, думая, что сижу под прицелом снайпера. Что к моему затылку приставили пистолет, чтобы я играла. Что сейчас спустят курок, и я, наконец, умру.

Но ничего не происходит. Я лишь поднимаюсь и иду к своему подоконнику, забираясь на него.

– Прекрасно… – шепчет фрау Кельм, смахивая слезинки с уголков глаз.

Я снова смотрю в небо, и думаю, что дождь не закончился. И мне придётся идти пешком без зонта.

Осень для меня всегда ассоциировалась со смертью. Серые дороги, плачущие по кому-то небеса, холод, ветер, пустота. Одиночество. Боль…

Однажды осенью в 1814 году, когда я жила в Париже, я повстречала глупую девчонку, которая сбежала из дома, потому что не желала выходить замуж за богатого мужчину, которого ей подыскали родители. Тогда во Франции, да и не только, было жуткое время. Только закончилась война, люди жили в нищете, в грязи в своих собственных экскрементах, совсем не мылись и гнили в собственной вони. Это было время чумы и холеры. Это было время смертей, время отчаяния и потерь.

Тогда был дождь, он размывал грязь по городу, он превращал улицы в месиво того, от чего даже дохли крысы. И я находилась там только потому, что надеялась умереть от какой-нибудь заразы, но, к сожалению, я ещё жива.

Её звали Жульетта. У неё были белоснежные волосы и серые большие глаза, которые до сих пор преследуют меня в кошмарах. Она стояла на мосту – дождь забирался под её платок и гладил кожу – и плакала. Беззвучно, одиноко, красиво, откинувшись назад и смотря в небо.

Она собиралась прыгнуть в воду.

Мне было неинтересно, почему. Я просто остановилась рядом и облокотилась о перила, смотря на то, как гладь воды вспенивается пузырями. Мы стояли рядом по разные стороны ограды. Молча. Слушая дождь, обмениваясь мыслями. Я не спрашивала у неё ничего. Я не проронила ни слова.