Татьяна Стекольникова - Неразбериха

Тут воображение сыграло со мной злую шутку: я живенько представила, что о бриллианте в кукле каким-то образом стало известно всей нашей компании, Перепетую уперли, чтобы без помех в ней покопаться, Катя видела – кто, и вот за Катей, один за другим, шагая след в след и размахивая кусками бетона, крадутся Захаровна, Лелька, Устюжанин, Жайка, Шпиндель, Павличек и его мамаша – престарелая Маркета Марлерж… Замыкает колонну Громов. Увиденное меня так потрясло, что я по своему обыкновению превратилась в парковую скульптуру, и только голос Гр-р вернул меня в реальность:

– Ты же не думаешь, что это был я?

– А как ты узнал, что я это думала?

Громов засмеялся:

– Дурочка моя, да у тебя все на лице написано, а еще колдунья – эмоции свои прятать не умеешь!

«Дурочка моя» Гр-р говорит только от избытка чувств-с, а не в смысле ругательства, как вы могли бы подумать, поэтому я счастлива, когда слышу от него «дурочка».

– Гриша, но без бриллианта же не обошлось?

– Не обошлось, я тоже так думаю. Об этом мы еще с тобой поразмыслим.

От машины до дома пришлось брести по колено в снегу. Под дверью в подъезд намело приличный сугроб. Гр-р дернул дверь, но та до конца не открылась. Образовалась щель, в которую было не пролезть. Громов чертыхнулся и рванул дверь сильнее. Раздался визг, сугроб у двери стек со ступенек, как лава по склону вулкана, а на гребне снежной лавины к моим ногам съехал косматый черный ком, вереща и выставив вперед четыре лапы. Псина…

– Собака хренова, – выругался Громов. – Нашла место, где спрятаться! Вот пришли бы на час позже… И что с ней было бы? Не оставлять же теперь на морозе! В подъезд пустим?

Но собака уже устремилась в подъезд, не дожидаясь, когда ей разрешат это сделать.

– Смотри-ка, – изумился Гр-р, – соображает!

Мы дружно потопали ногами, стряхивая с обуви снег, а потом поднялись на второй этаж. Сообразительное существо уже лежало у порога.

– Наглость – второе счастье, – заявил Громов. – Эй ты, собака, а тебя кто звал? Как ты вообще поняла, что мы сюда идем, а не на первый этаж?

Псина заскулила, вильнула хвостом и ткнулась носом в дверь.

– Нет, ну я не могу ее прогнать, – засмеялся Гришка. – Шибко умная, однако! Давай возьмем!

– А Морковка? – спросила я, ничего не имея против «шибко умной собаки». – Кошка нашего гуманного порыва может не оценить. И характер у нее неуживчивый…

– Я с ней договорюсь! И потом, у нас же есть домовой, поможет, – хмыкнул Громов и открыл дверь. Пес отодвинулся, давая нам дорогу, подождал, пока мы войдем в квартиру, и только потом перешагнул порог.

– Гринь, смотри, животное демонстрирует готовность подчиняться, собака не стала ломиться в дверь первой, – удивилась я.

– Может, она дрессированная, знает, что хозяин сначала заходит, – возразил Гр-р. – Тоже неплохо, проблем меньше. Но, по-моему, она просто умная, дворняга же, а это самые здравомыслящие собаки.

И мы стали рассматривать дворнягу. Она почти обсохла. Вернее, он, потому что «шибко умная собака» имела все, что положено иметь кобелю.

– Не зря я тебя впустил, пес, – обрадовался Громов. – Теперь нас будет два мужика, а то в этом доме я один в куче баб!

Морковка, по своему обыкновению сидя на плече Громова, напряженно таращилась на пришельца. Она уже имела счастье видеть подобных зверей, так называемых собак, и знала, как себя с ними вести. Но те собаки были не больше нее, а этот… Этот мог запросто оттяпать кошке хвост, потому что вымахал ростом с любимый табурет хозяина и вид имел нахальный. Морковка предпочла рассматривать пса с безопасного расстояния – с Громова. Кобель же лишь раз взглянул на рыжую кошку и, казалось, напрочь забыл о ее существовании. Удар по Морковкиному самолюбию… Тюня зеленой мухой вилась над псом. Из чириканья домовушки я поняла, что она вполне одобряет наш собаколюбивый поступок.

– Этих бы гадов, что собаку выгнали, заставить самих на снегу ночевать! И не кормить их! – жужжала возмущенная Тюня. – А мы его приютим, песика! Черненький такой, лохматенький! А хвост, смотрите, бубликом! Нет, не бублик, а хризантема!

Обладатель хризантемы поднял одно ухо и повертел головой, чтобы определить источник звука. О! Тюню увидел! Аж челюсть отвисла – если так можно сказать о собаках. Где ж тебя держали, что ты домового никогда не встречал, подумала я. Кошки и собаки умеют видеть призраков, домовых и прочих обитателей параллельных миров. Что ж это за дом был – без домового? Тем временем Тюня провела ревизию собачьей шерсти:

– Мыть! Мыть немедленно! – защебетала она. – А потом чесать!

– Мыть будем завтра, – сказала я вслух, – сейчас его накормить надо.

Пес, действительно, отличался сообразительностью, потому что при слове «накормить» потрусил на кухню. Но шел он как-то странно…

– Эй, парень, – присвистнул Громов, – да ты у нас хромой!

Правую переднюю лапу пес явно щадил, старался на нее не наступать, и остальные его лапы цокали по полу в ритме вальса: раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три…

– Не собака, а дактиль какой-то, – пробормотала я, но Громов услышал:

– Что есть дактиль?

– Стихотворный размер. Трехсложный. С ударением на первый слог. Мы в институте когда учились, чтобы этот размер распознать, одну мнемоническую фразу произносили: «Вырыта дактилем яма глубокая».

– А, понял! Это же как вальс!

И Гр-р запел: «В парке старинном деревья шумят листвой…»

А я вдруг вспомнила, как отец напевал этот вальс, кружа меня и подбрасывая к потолку. И мне не больше двух лет… Наверное это самое раннее мое воспоминание.

– Гринь, а ты откуда этот вальс знаешь? Я его сто лет не слышала, никто уже не поет.

– У меня учительница музыки была, и это ее любимый вальс, из какой-то оперетты. В четыре руки мы с ней играли, а она еще и пела и меня петь заставляла. Но мне тогда не понять было, в чем там кайф. Подумаешь, «руку твою, как счастье, осторожно зажал я в руке». Ну, зажал… И что? Это теперь я знаю, ЧТО…

Тут пес вклинился между нами и вежливо повилял хвостом.

– Он напоминает о твоем намерении его накормить, – засмеялся Громов.

Пес еще усердней замахал хвостом и заулыбался. Вы когда-нибудь видели, как собаки улыбаются? Во всю пасть. Я даже смогла рассмотреть собачьи зубы – давно не молочные. Года три псу, не меньше. Жизненный опыт уже приобрел…

Я покопалась в буфете, нашла подходящую миску, накрошила в нее хлеба и залила подогретым бульоном:

– Иди, собака. Пока это ешь, а завтра куплю тебе настоящей собачьей еды. Как тебя звать-то будем?

– Может, Асмодей? – спросил Громов, снимая с плеча Морковку и усаживая ее на подоконник.

Тюня немедленно пристроилась рядом с кошкой и стала оранжевой – от удовольствия, что пса оставили.