Маргарита Агашина - Девичник

Ты за позднее слово
меня не вини:
было слово готово
в юбилейные дни!

Да ведь, знаешь — работа:
где — к трибуне суют,
а где крикнуть охота,
там сказать не дают!

Не с обиды и, право,
не с худого житья,
«Волгоградская правда»,
дорогая моя!

Коль ошиблась я в чем-то,
зла в душе не таи.
Мы с тобою сочтемся —
мы же люди свои…

Вижу, в прошлое глядя,—
пыль, ветрище, жара.
У меня в Сталинграде —
ни кола, ни двора;

никому не нужна я,
перед всеми в долгу,
и никто-то не знает,
что я в жизни могу!

Но тревожно и сладко
в той далекой весне,
раньше всех, «Волгоградка»,
ты поверила мне.

Стала первой трибуной,
подсказала пути,
сталинградские струны
натянула в груди!

Если чем я богата,
что-то сделала я,—
в том и ты виновата,
дорогая моя!

Я не ради парада,
я скажу по любви:
будет трудно и надо,
ты меня позови.

Прикажи, если нужно,
дай работы — любой!
Я и в службу, и в дружбу,
я и дальше — с тобой.

Пусть дороги не гладки,
пусть жестка колея!
Мы ж с тобой волгоградки,
дорогая моя.

Я знаю мнения иные
литературных королей,
что мы, поэты областные —
актеры для вторых ролей.

Что дело самое простое —
быть первым там, где я живу.
Что коль поэт чего-то стоит,
он все равно сбежит в Москву!

Москву ни вздохом не унижу!
Мы все ей с юности верны.
Москва! Она в разлуке ближе.
Да и видней со стороны.

…Спасибо, город мой, на этом,
что ты не слушаешь молвы
и веришь мне, как тем поэтам
героя-города Москвы.

Во всех ролях меня пытаешь
и от меня все больше ждешь,
чего я стою, не считаешь,
и никому не отдаешь.

Ты мне — награда и заданье,
и партбилет, к зов «В ружье!».
Мое последнее свиданье,
мой хлеб и Болдино мое.

Дверь подъезда распахнулась строго,
не спеша захлопнулась опять…
И стоит у школьного порога
Юркина заплаканная мать.

До дому дойдет, платок развяжет,
оглядится медленно вокруг.
И куда пойдет? Кому расскажет? —
Юрка отбивается от рук.

…Телогрейка, стеганые бурки,
хлеб не вволю, сахар не всегда —
это все, что было детством Юрки
в трудные военные года.

Мать приходит за полночь с завода.
Спрятан ключ в углу дровяника.
Юрка лез на камень возле входа,
чтобы дотянуться до замка.

И один в нетопленой квартире
долго молча делал самопал,
на ночь ел картошину в мундире,
не дождавшись мамы, засыпал…

Человека в кожаной тужурке
привела к ним мама как-то раз
и спросила, глядя мимо Юрки:
— Хочешь, дядя будет жить у нас?

По щеке тихонько потрепала,
провела ладонью по плечу…
Юрка хлопнул пробкой самопала
и сказал, заплакав:
— Не хочу.

В тот же вечер, возвратясь из загса,
отчим снял калоши не спеша,
посмотрел на Юрку, бросил:
— Плакса!
— больно щелкнув по лбу малыша.

То ли сын запомнил эту фразу,
то ли просто так, наперекор,
только слез у мальчика ни разу
даже мать не видела с тех пор.

Но с тех пор все чаще и суровей,
только отчим спустится с крыльца,
Юрка, сдвинув тоненькие брови,
спрашивал у мамы про отца.

Был убит в боях под Сталинградом
Юркин пала, гвардии солдат.
Юрка слушал маму, стоя рядом,
и просил:
— Поедем в Сталинград!..

Так и жили. Мать ушла с работы.
Юрка вдруг заметил у нее
новые сверкающие боты,
розовое тонкое белье.

Вот она у зеркала большого
примеряет байковый халат.
Юрка глянул. Не сказал ни слова.
Перестал проситься в Сталинград.

Только стал и скрытней, и неслышней.
Отчим злился и кричал на мать.
Так оно и вышло: третий — лишний,
Кто был лишним? Трудно разобрать!

…Годы шли. От корки и до корки
Юрка книги толстые читал,
приносил и тройки, и пятерки,
и о дальних плаваньях мечтал.

Годы шли. И в курточке ребячьей
стало тесно Юркиным плечам.
Вырос! И заметил: мама плачет,
уходя на кухню по ночам.

Мама плачет! Ей жилось несладко!
Может, мама помощи ждала!..
Первая решительная складка
Юркин лоб в ту ночь пересекла.

Он всю ночь не спал, вертясь на койке.
Утром в классе не пошел к доске.
И, чтоб не узнала мать о двойке,
вырвал две страницы в дневнике.

…Дверь подъезда распахнулась строго,
не спеша захлопнулась опять.
И стоит у школьного порога
Юркина заплаканная мать.

До дому дойдет, платок развяжет,
оглядится медленно вокруг.
И куда пойдет? Кому расскажет?
Юрка отбивается от рук…

Шуршали сухо листья на бульваре,
Хрустел ледок октябрьских стылых луж,
К моей соседке, молчаливой Варе,
осенним утром возвратился муж.
Не так, как возвращались в сорок пятом
мужья-солдаты с той, большой войны.
Он постучался тихим, виноватым,
оставив дом своей второй жены.
А Варя руки фартуком обтерла,
входную дверь спокойно отперла.
Увидела. Ладонью сжала горло
и в комнату не сразу провела.
Потом она поплакала немножко,
сказала:
— Что ж, что было, то прошло…
И вот сейчас у них звенит гармошка,
и звякает граненое стекло.
И Варя, вся одетая в обновки,
покинувшие днище сундука,
гремит листами в газовой духовке
и торопливо жарит судака.
…А я считала, что у Вари — сила,
я думала, что, горечь затая,
она однажды в жизни не простила
того, что столько раз прощала я!
И мне казалось: все не так, как надо,
что гости торжествуют ни к чему,
что Варя не забыла и не рада,
и этот пир горой не потому,
что вот вернулся он, отец ребятам
и ей самой родной и дорогой.
А потому, что он давно когда-то
ушел от Вари к женщине другой.
Я все ждала, что Варя гордо встанет,
по-царски сложит руки на груди,
сверкнет глазами, прямо в душу глянет
и, как чужому, скажет:
— Уходи.
Но Варя все сидела с мужем рядом,
на всех смотрела просто и светло,
таким спокойным, все простившим взглядом,
как будто впрямь: что было — то прошло.
И танцевала, стулья раздвигая,
как будто и не плакала она,
как в этот вечер плачет та, другая,
вторая надоевшая жена.
Как будто за окном не воет ветер,
ломая молодые деревца…
А у нее, у той, остались дети,
как Варины когда-то, без отца.
А он — отец — сидит, спиной к комоду,
с гостями шутит, чокается, ест.
И Варя, может, год или полгода
ему на этот раз не надоест.
Она, по старой, памятной привычке,
худой носок натянет на грибок,
а под подушку мужа сунет спички
и папирос дешевых коробок.
Припомнит все, что было дорогого
в те давние счастливые года.
И всем вокруг покажется, что
снова в семье у Вари — счастье, как тогда.
И муж решит: «Забыла про обиду!
Привычка! Что ж, она у всех в крови…»
А Варя просто не покажет виду,
что в этом доме больше нет любви.
Не знаю, может быть, она вернется,
любовь, которой Варя так ждала.
Не потому ли радостно поется
у праздничного шумного стола?
И кто-то, криком песню заглушая,
какой-то тост провозглашает вновь…
И Варя долго пляшет, провожая
свою большую первую любовь.