Маргарита Агашина - Девичник

И зимой, и осенью, и летом,
и сегодня, так же, как вчера,
к бабе Тоне ходят за советом
женщины огромного двора.

Я у ней бываю зачастую.
Сяду тихо, прислонюсь к стене.
И она хорошую, простую жизнь
свою рассказывает мне.

…Далека деревня Песковатка,
Вся, как есть, засыпана песком!
Дом родной — забота да нехватка,
замуж выходила босиком.

Всю-то жизнь трудилась, хлопотала,
каждый день — с рассвета дотемна.
И на всех любви ее хватало,
обо всем заботилась она.

Баба Тоня… Это не она ли
по ночам, когда ребята спят,
раскроив куски диагонали,
шила гимнастерки для солдат?

Не се ли теплые ладони
возрождали город Сталинград?
«Антонин Михална!», «Баба Тоня…»
Это не о ней ли говорят?

На экранах, в книгах и на сцене —
знаменитых женщин имена.
Только кто заметит и оценит
то, что в жизни сделала она?

Шьет внучатам кофточки из байки,
моет пол да стряпает обед…
Тихая судьба домохозяйки,
ничего особенного нет.

Кого заботы молодили!
Кого от боли упасли!
Вон, сколько ноги исходили,
и сколько руки донесли.

Вон, сколько плакала и пела,
и провожала, и ждала!
И ведь не старая была.
Да, видно, сердце не стерпело,
и мать сдалась,
и мать слегла.

В глазах — не горькое «прости»,
не жаль, не боль — одна тревога:
— Еще пожить бы. Хоть немного.
Ребят до дела довести.

Когда не просто женщине живется —
одна живет, одна растит ребят —
и не перебивается, а бьется —
«Мужской характер», — люди говорят.

Но почему та женщина не рада?
Не деньги ведь, не дача, не тряпье —
два гордых слова, чем бы не награда
за тихое достоинство ее?

И почему все горестней с годами
два этих слова в сутолоке дня,
как две моих единственных медали,
побрякивают около меня?..

Ах, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они — мужчины,
и принимают милости от нас?

Я не о вас, Работа и Забота!
Вы — по плечу, хоть с вами тяжело.
Но есть еще помужественней что-то,
что не на плечи — на сердце легло.

Когда не просто женщине живется,
когда она одна растит ребят
и не перебивается, а бьется,
ей — «Будь мужчиной!» — люди говорят.

А как надоедает быть мужчиной —
не охнуть, не поплакать, не приврать,
не обращать вниманья на морщины
и платья подешевле выбирать!

С прокуренных собраний возвращаться —
все, до рубашки, вешать на балкон —
не для того, чтоб женщиной остаться,
а чтобы ночь не пахла табаком.

Нет, мне ли докопаться до причины!
С какой беды, в какой неверный час
они забыли, что они — мужчины,
и принимают милости от нас?

Ну что ж! Мы научились, укрощая
крылатую заносчивость бровей,
глядеть на них спокойно, все прощая,
как матери глядят на сыновей.

Но все труднее верится в ночи нам,
когда они, поддавшись на уют,
вдруг вспоминают, что они — мужчины,
и на колени все-таки встают.

Рябина! Чья же ты судьбина?
В кого красна и высока?
Увидишь, выдохнешь: — Рябина…
Не сразу вспомнишь, как горька.

Уже и речка леденеет.
И снег не в шутку собрался.
Одна рябина знай, краснеет.
Знай, красит темные леса.

И все кого-то согревает,
кому-то издали горит.
А то, что горько ей бывает,
про то она не говорит.

Не потому, что я за все в ответе,
Не оттого, что я во всем права,
Но все, что ни случается на свете,
На свой аршин я меряю сперва.
И я — не испугаюсь и не спрячусь.
И я — не из героев, а не трус.
И я с неправды досыта наплачусь,
Но все равно до правды доберусь.
И я, как ты, крута и своевольна:
Умру — не отступлюсь от своего.
Но кто бы ведал, как бывает больно,
Когда ты прав, а рядом — никого!
Когда тебе больней и тяжелее
И подступает «быть или не быть»,
Я каждый раз тоскую и жалею,
Что не тебя мне выпало любить.
Что, о тебе, печалясь и страдая,
И наряжая в белое сады,
Не женщина, а песня молодая
Опять тебя уводит от беды.
Ах, как тебе светло бывает с нею!
И как она печальна и нежна!
Но знаешь ты: она другим нужнее.
И выпускаешь песню из окна.
И нам ли плакать, что идет по свету
Единственная милая твоя!
Пусть кто-то злой сказал, что у поэтов
Из глаз не слезы — строчки в два ручья.
Уж коли так, то пусть — горьки и долги,
Берут исток у этих грустных глаз
Не два ручья — две будущие Волги,
Вдоль щек твоих бегущие сейчас.
Я выдумала, знаю, Волги эти.
И ты — не плакал. Знаю. Неправа.
Не обижайся. Просто все на свете
На свой аршин я меряю сперва.

Проходит все. Пройдет и горе.
Отплачет мать. Уйдут друзья.
Но есть под Сталинградом море —
живая молодость твоя.
Оно отныне — и навеки!
Оно несет за валом вал!
Оно поет о человеке,
который море создавал.
О том, который жил в палатке,
терпел к стужу, и жару,
ходил в бураны по канатке,
как по персидскому ковру;
он останавливает реки
и просто водит самосвал…
Писала ты о человеке,
который море создавал.
Я это море тоже знаю.
И в этом море есть одна —
зеленоглазая, степная,
твоя — Наташина волна.
Над ней, крича, летают чайки,
в нее с прибрежной высоты
весной глядят неумирайки —
степные чистые цветы.

С давних пор, застенчивых и милых,
У кого в России ни спроси,
Именами пташек легкокрылых
Величали женщин на Руси.
За терпенье, верность и осанку
И за то, что до ночи в труде,
Звали их «лебедушки», «касатки»,
Звали их голубками везде.
Я сегодня думаю о многом.
…В сапогах солдатских, все в пыли,
По земным недевичьим дорогам
Наши Чайки к космосу пришли.
Был их путь нелегок и некраток:
В Польше, на Дунае, у Карпат
На подбитых крыльях плащ-палаток
Русские касаточки лежат.
Но вдали от грозного металла,
Нам на счастье и назло врагу,
Маленькая Чайка вырастала
На высоком волжском берегу.
Выросла!
За Родину готова
В бой и в труд, и в дальние края…
Здравствуй, Чайка — Валя Терешкова!
Здравствуй, гордость женская моя!