Маргарита Агашина - Девичник

Ты уходишь в синий вечер!
Ветер с поля пахнет гарью,
носит семя спелой гречи,
гнет к ногам иван-да-марью.

Ветер может все на свете!
А сегодня мне понятно:
ты уйдешь!
И даже ветер
не вернет тебя обратно.

Темнеет снег на колеях дороги,
плывут по рекам тающие льды,
и мокрые калоши на пороге
оставили апрельские следы.

На Волге, на Оби ли, на Днепре ли
летящих птиц растянутая нить…
Всегда сильнее чувствуешь в апреле,
как все на свете жадно хочет жить!

Как всходит в землю брошенное семя,
и оживают талые поля,
и мокрая любимая земля
всегда еще любимей в это время!

Но в это время…
Под крылом ложится
норвежский снег, балтийский синий лед,
чужие горы, земли и границы…
Чего он хочет, этот самолет?

А летчик вниз на землю смотрит зорко,
он видит: реки — будто бы ручьи,
которых сын, мальчишка из Нью-Йорка,
пускал вчера кораблики свои.

Не видит летчик, как из-под ручонки,
прищурясь на весенний яркий свет,
с земли на самолет глядит мальчонка
с таким же пароходом из газет.

Он рад весне! Он весело хохочет!
А мне на сердце давит страшный гнет:
чего он хочет, этот самолет?
Чего американский летчик хочет?

Быть может, он слова услышит эти,
быть может, он, не подымая глаз
и вспомнив сына своего, ответит:
— Солдат не мог не выполнить приказ.

И от вернется в сторону куда-то,
и голову наклонит, может быть…
Но если трудно говорить с солдатом,
с женой солдата буду говорить!

Ты,
мать американского ребенка,
смотри: и у меня растет сынок,
он, как и твой, смеется звонко-звонко,
как маленький серебряный звонок.

Как твой, мой мальчик тоже любит книжки,
как твой, не плачет, падая с крыльца.
Но — слышишь,
мать нью-йоркского мальчишки? —
у моего мальчишки нет отца.

Твой муж летит у города Либава,
внизу — чужая мирная страна.
…Я говорить с тобой имею право
затем, что я — такая — не одна!

Затем, что встали воины Вьетнама,
Корея бьется, чтоб детей спасти,
затем, что в мире вместо слова «мама»
все чаще слышно: «Мама, защити!»

Затем, что бомбовоз тяжелокрылый
рокочет над детьми моей страны…
А под крылом его лежат могилы
солдат недавно стихнувшей войны.

Лежат могилы, холмики, пригорки…
В одном (я так и не нашла его),
В одном — ты слышишь,
женщина Нью-Йорка? —
лежит отец сынишки моего.

…Моторы небо голубое точат,
и все не прекращается полет.
Я очень помню все, чего он хочет,
твоей страны военный самолет.

Я помню: самолеты ясным летом
к советскому летели рубежу.
Мне очень трудно вспоминать об этом,
но я тебе об этом расскажу.

И не видел никто, и не знает никто,
и в какой это день, и в котором году —
бросить книги и в сад убежать без пальто.
— Хорошо?
— Хорошо!
— Не уйдешь?
— Не уйду!

В эту первую ночь и не думала я,
сколько будет ночей и воды утечет.
А напротив в окне наклонились друзья,
до утра, до рассвета готовя зачет.
Этой ночью такая была тишина,
что, казалось, ко мне наклонилась едва
и стоит за спиной вся большая страна,
чтоб услышать, какие ты скажешь слова.

…Я не помню, что я говорила тогда,
и как первый трамвай прозвенел в тишине,
и как в небе последняя гасла звезда,
и как свет погасили ребята в окне.

Я немало увижу, узнаю, пройду,
но — о чем мне ни думать и где мне
ни быть, —
эту ночь и рассвет в институтском саду
мне, как клятву на верность, всю жизнь
не забыть!

И какого, и где ни найдешь ты коня,
и в какой ты ни прыгнешь вагон на ходу,
ты уснешь, ты проснешься —
увидишь меня.
— Это ты?
— Это я.
— Не уйдешь?
— Не уйду.

Стопкой сложены книги, цветы на столе, —
я хозяйством своим занялась.
Мне казалось:
вся радость, что есть на земле,
с этих пор поселилась у нас.
Мне казалось:
тебе только я и нужна,
без меня ты не выживешь дня.
И вставало огромное слово «жена»
и краснеть заставляло меня.

Мама!
Ты меня учила многому:
выдержанной медленной мечте,
ласковому, бережному, строгому,
полевой горячей широте.

Ты учила первые, кривые
выводить каракули-слова
и иглой неопытной впервые
вить узор стебельчатого шва;

мокрый невод высушить у речки,
печь картошку в россыпях золы
и белить бока широкой печки,
дожелта выскабливать полы;

и не унывать, когда устанешь;
и встречать без слез, без суеты
эшелоны с красными крестами
и стирать кровавые бинты.

Мама, мама! Радость и кручина!
Детские далекие мечты!
Почему, зачем чужой мужчина
стал дороже и родней, чем ты?

Мама, что же ты не научила
в свой нелегкий материнский век,
что придет совсем чужой мужчина,
дорогой, любимый человек?

Я к нему в любой ненастный вечер
выбегу, и рада, и горда, как к тебе,
единственной, навстречу
я не выбегала никогда.

Выбегу то тихой, молчаливой,
то веселой песнею звеня.
И такой богатой и счастливой
даже ты не видела меня!

Подошло студенческое лето,
полное зачетной суетни.
Мы тогда вставали до рассвета,
с книгами просиживали дни.

Мама в письмах нас к себе звала:
«Мы одни-то стосковались за год.
Приезжайте! Будет много ягод:
от цветов вся вырубка бела.

А ромашек сколько!
К свадьбе, кстати!
Я уж вас дождаться не могу.
Рыжики соленые для зятя
в погребе соседском берегу.

Все считаю по календарю,
скоро ли там кончатся зачеты.
Приезжайте, браги наварю;
скоро меду будут полны соты…»

И смеялся кто-то из подруг:
— Только эту сессию нам сдать бы,
целым общежитием на свадьбу
к вам тогда закатимся!
И вдруг…

Не рвали цветов по оврагу,
не брали на пасеке мед,
ржаную тяжелую брагу
не ставили стынуть на лед.

Ни дома в узорной ограде,
захлестнутой зеленью лоз,
ни свадебных песен, ни свадеб
и не было, и не ждалось.