Василий Казанцев - Прощание с первой любовью

Старушка так и умерла
В ежесекундном ожиданье.
В уверенности, что вот–вот
Дверь распахнется, он войдет.

Лес — как дождик. Лес — как ливень.
Лес — как близкая гроза.
Многоцветен, светел, дивен,
Лес врывается в глаза.

Подступающие сосны,
Густо льющиеся вниз,
Высоки, молниеносны,
Как гроза, как вспышки брызг.

Лес все ближе. Вот он рядом.
Вот он дышит на меня,
Как летящая громада
Из прохлады и огня.

Летит над пашней черный ворон.
Мне щеку тенью обожгло.
Смотри, как тяжело нескор он,
Как медленно его крыло.

Летит он, грузный, издалека,
Устало голову пригнув.
Взгляни, как жадно смотрит око,
Как хищно нависает клюв.

Летит он, старый, из былого,
Из выжженных густых лесов.
От трупов поля Куликова,
Оставленных в траве голов.

Из–за клубящегося дыма
Давно сгоревшего костра.
Озер иссохших мимо. Мимо
Наполеонова шатра.

Над гулкой славою победной,
Над сетью древних, новых рек.
Над головой моею бедной
Издалека — в грядущий век.

Все меньше смотрю на полотна,
Тона их и полутона.
Все больше — на сбившихся плотно,
Шумящих вокруг полотна.

Смотрю не на стиль, не на облик
Картины, глядящейся в зал.
Смотрю с удивленьем на отблеск
Ее в любопытных глазах.

На то, как несмело затихнут.
И вдруг, полыхнув в пол–лица,
Воскликнут! Как будто возникнут
Внезапно другие глаза.

К деревне через поле шла.
Услышала: «Война!» Устало–тяжела,
Остановилась.
За одно мгновенье
Всех четырех своих, как ветра дуновенье,
Смерть сыновей она пережила.

На январском на морозе
Среди белого двора
Я колю чурбак березы
На граненые дрова.

И слоеные поленья,
Зазвеневшей стали в тон,
На дворе заводят пенье —
Деревянный перезвон.

От поленницы к сараю
Эхо скачет кувырком.
Бьется эхо… Я играю
На морозе топором.

Я стою как в обрамленье:
На снегу вокруг меня
Полосатые поленья
Полыхают без огня.

Бросил шапку, скинул куртку.
Воздух резкий, ключевой.
Несдающуюся чурку
Я занес над головой.

Будто розовое пламя
Осветило белый двор.
Я пылаю, я пылаю.
Я березовый костер!

Летела велосипедистка,
И трепетала, как струна.
Ее пригнувшаяся низко
Горизонтальная спина.

Слились в одно, исчезли спицы,
Колес растаяли круги.
Остался только профиль птицы,
Две книзу брошенных руки.

И неожиданная сила
Меня тянула за собой,
И с места, как водой, сносила,
И возносила над землей.

Это кто же, кто таковский
В толчее кружит московской.
Любознательность сама?
Жадно вывески читает,
Взгляд смущенный подымает
На высокие дома?

Не пройдет лоток, палатку,
Все осмотрит ио порядку.
«Ну, а это для чего?»
С должным пониманьем крякнет.
Мелочью в кармане звякнет
И не купит ничего.

Издалека. Из Нарыма.
Из тайги. С реки Чулыма.
Крепок, кругл. Иваном звать.
Хочет мир завоевать.

Но в открытую не прется.
Знает, как это не просто.
«Не спешите, не горит.
Оглядимся», — говорит.

Толпы катятся зыбуче.
Он один здесь, в этой буче.
У него знакомых нет.
Сам себе под нос бормочет,
То внезапно захохочет
Собственным словам в ответ.

Тут, ребятки, с толком надо…
Помаленьку, без надсады.
Полегоньку. «А зачем?»
Взгляд вдруг отрешенный бросит.
Хмыкнет. Что–то переспросит.
И уедет. Насовсем.

Вагонное стекло — как зеркала стекло.
Там, за моим лицом, еще лицо взошло.
Как на песчаном дне прозрачного ручья
Смеющийся цветок небурного ключа.

Мелькающая мгла, теряясь без следа,
Летела за окном, как быстрая вода.
В мелькающей воде, сияя сквозь поток,
Чуть зыблемый, стоял смеющийся цветок.

Был совершенен лик. И был бездонен взгляд.
И отвести не мог я взгляда своего.
Смотрел за грань стекла, взглянуть не смел назад.
Боялся, оглянусь — не встречу никого.

Просияв на лету,
Остронос, белокрыл,
Голубую черту
Самолет прочертил.

Прочертил, улетел…
Тая, сходит на нет
За далекий предел
Улетающий след.

Обратясь в вертикаль,
Над землею повис.
Вдаль уходит, все вдаль…
Будто падает вниз.

Вот сяду в поезд — и пройдет.
И, ни о чем не беспокоясь,
Смотреть уверенно вперед
Начну. Вот только сяду в поезд.

Всех колебаний кутерьма
Уйдет, утихнет понемногу.
Вся трудность — выйти на дорогу.
Дорога поведет сама.

И лягут километры кряду,
Друг другу открывая путь,
Лишь только, знай, приметлив будь,
Но, прежде чем я в поезд сяду,

Себе порядком досажу:
Приготовленья, сборы — в общем,
Весь изведусь. И между прочим,
Поездку, может, отложу.

Долистываю Пришвина дневник.
«О чем печалился? Чего достиг?»
«Пора итожить. Подгоняют сроки».
Нескорые перебираю строки.

«Теплом дохнуло. Снег погас, обмяк».
«В окно стучалась поутру синица».
«Слабеет зренье. Тяжелеет шаг.
Хвораю». Предпоследняя страница.

Последнюю предчувствую межу.
К мерцающему приближаюсь саду.
К невидимой ограде подхожу.
Заглядываю за ограду.

И случайно я взгляд перевел.
Посмотрел невзначай не на сцену,
А за сцену. На дальнюю стену.
Там спектакль удивительный шел.

Там, в белеющей глубине,
Высоко, отчеканенно–внятно,
Балерина плыла по стене,
Увеличенная многократно.

Удлиненные линии рук
На стене колебались, качались.
Перекрещивались, истончались.
Превращались в мелодию, в звук.

…Балерина по сцене плыла.
Вся приподнятость, вся трепетанье.
Вся, как вскинутых крыл очертанье.
Разглядеть ее — тень помогла.

О эта высохшая на корню трава.
Обезголосевшее колыханье.
Как будто произносятся слова,
А слышно лишь одно дыханье.