Галина Гампер - Крыло

Эта странная повесть
так вписана в будничный быт,
В эти блочные стены
и эти модерные кресла,
Что с трудом понимаешь —
ведь это Эллада воскресла
И античной трагедии
синее пламя горит.
Здесь торжественней жест,
и сильней головы поворот,
И такие слова,
что гекзаметром в душу ложатся.
Медлит смерть, чтобы нам
дать навеки друг к другу прижаться.
И, не ведая страсти,
течет мимо окон народ.

Художник Брейгель мудр и стар.
В нем есть спокойствие и сила.
В тот миг, когда тонул Икар,
Он все описывал, как было.

Вот чей-то почерневший кров.
Бредет слепец, наверно нищий.
И стережет пастух коров,
Облокотясь на кнутовище.

Лошадка еле-тянет плуг,
И пахарь стар, как будто вечен.
И горизонта полукруг
Скалистым берегом намечен.

Рыбак чему-то втайне рад,
И что-то женщину печалит.
Стоит на якоре фрегат
И, кажется, сейчас отчалит.

Порозовели облака,
Неясно, поздно или рано.
А здесь Икарова рука
Еще видна из океана.

Так тебя и запомню я
Под неистовство грома:
Ни —
ког —
да!
Точно молния,
Точно молния в три излома.

Точно вдруг на народе —
Откровенье изгою.
Три уступа к свободе —
В пропасть вниз головою.

Кружение, крушение, —
Каюк моей судьбе.
Весь город в отражении,
Весь город сам в себе.
Он ни над кем не сжалится,
Никто ему не друг.
Он весь сплетен, как пальцы
Задумавшихся рук…
Чуть дрогпут пальцы правой
И жилка на виске.
Кто знает, боже правый,
В каком он далеке?
Какая тьма колышет
Его, с высот сойдя?
А он свободой дышит
И запахом дождя.

Здесь сегодня все пошло с молотка
Больше пола нет и нет потолка
Нет ни дыма, ни трубы дымовой,
Чтоб не вылетела, как домовой
Даже небо стерто все добела,
Чтоб и в небе я гнезда не свила.

Бедой отмечены, как мелом,
Бессильны, как без рук.
Но и у горя есть пределы,
А там и полегчает вдруг.
Как будто все, кого любили,
Не под землей лежат.
Как будто все, кого убили,
На длинном поезде кружат
И в их вагонах спозаранок
Земной рассвет
Но нет у поезда стоянок
И станции конечной нет.
………………………
А российские зимы глубоки,
Все цветут снегири по кустам
И текут одинокие строки,
Точно пар из горячего рта.

Двенадцатый предел тоски,
Вершина, час расплаты,
Две стрелки — две моих руки —
В одну до хруста сжаты.

Не раэомкну, не повторю
Весь этот круг неволи,
Я белым пламенем сгорю
На этом белом поле.

Легчайшим белым ветерком
Навек собьюсь со счета,
И всё, что до и что потом,
Уж не моя забота.

Не то чтоб я тужу.
И ты не то чтоб тужишь.
Но я с земли гляжу,
А ты все в небе кружишь.

Гляжу со дна зимы,
Из белого предместья.
И если рядом мы,
То все равно не вместе.

Нет ничего сильней эмоций,
Мой друг Гораций.
И нет над нами сильнее власти,
Чем наши страсти.
Нас обступало такое лето —
Да было ль это?
Зато отныне и как надолго,
О, как надолго! —
Нет ничего для нас с тобою
Превыше долга,
Превыше долга бежать по кругу,
Лететь по кругу.
И лишь ночами во сне, — по лугу,
Любимый.
И вдруг однажды увидеть небо
Глазами птицы
И с круга сбиться.

Не до тоски — какая там тоска!
Жизнь — точно жажда посреди песка
Я вечно так: Молчу или пишу —
Как будто бы к оазису спешу
Возникла тучка, как благая весть,
Я силы нет — и все же силы есть.
Не до тоски — какая там тоска..
Я знаю лишь одно наверняка:
В конце пути за все свои труды
Глотну из Леты ледяной воды.

Я из окон больницы гляжу на завод
О, какой отвлеченною жизнью живет
Мой железобетонно-стеклянный сосед,
Так привычно собой заслоняющий свет.
В ранних сумерках вдоль анфилады палат
Я парю запахнувшись в больничный халат
Запах дыма вдыхаю сквозь хлорку и бром,
Убаюкав конкретную боль под ребром
Мой сосед, он не груб и не ласков ко мне,
Просто мы дополняем друг друга вполне
Он- железный хребет, я — минутный каприз.
Но без голубя мертв заоконный карниз.

Нетерпенье мое вдалеке,
Точно рябь на забытой реке.
То зеленый, то желтый мазок,
А потом все песок да песок
Сколько лет все песок и былье,
Все иду, не считаю потерь.
И сплошное терпенье мое
Уж полнеба, закрыло теперь.

Благо солнце глаза не слепит
И скорей подлеца разглядишь,
Пока наше кочевье скрипит.
Нарушая вселенскую тишь.

Нам бы только в потерянный рай
Отыскать позабытый маршрут,
Ты на дудочке нам подыграй,
Под солдата остриженный шут.

О, как кончался день вчерашний,
Как подводилася черта,
И так медлительно и страшно
Все возвращалось на места,
Приобретая постепенно
Свой мелочный забытый смысл.
Как жутко выходить из крена,
Трезветь приказывать: <���Уймись,
Стихия!" Или даже проще:
Умри, как ливень, на века,
Протяжный помнящий на ощупь
Еще живые облака.

Шуршали травы и песок,
И шарили по небу ветки.
Был мир взъерошенный, как стог.
Когда под самым темным ветром,
Когда лишь силуэт деревни
На самом краешке земли…
В нем жили люди и деревья,
И лошади, и корабли.

Земли и леса черная основа
Безлистые, безгласные пути;
Я я узнала, сколько весит слово,
Которое нельзя произнести.
Кого щажу, кого оберегаю,
Беззвучными губами шевеля.
Под тяжестью его изнемогаю.
Как палуба больного корабля.
Но, всем хребтом уже сживясь с напастью,
Себя не тешу ни на полчаса
Игрою в романтические снасти
И вечные в заплатах паруса

Как в детстве,
Так забыто и знакомо
Пересчитать в заборе ряд досок —
Их столько же,
И та же ель у дома,
И ствол ее чуть-чуть наискосок
И на стене
Рождественские тени,
Мне их узор особенно знаком.
Крыльцо все то же —
Те же три ступени,
И тот же кот все так же спит клубком.
Как этот дом
Сквозь годы и ненастья
Все уберег до скрипа, до гвоздя?
И кто-то дверь
Оставил так же настежь,
Как я бросала уходя.

Как тепло
У чужого огня.
Как светло
У чужого огня.
Вот сижу
У чужого огня,
И как будто бы нету
Меня