Грегуар Шамаю - Теория дрона

Дэвид Килкуллен совершенно не похож на пацифиста. Бывший советник генерала Петреуса в Ираке, сегодня в США он считается одним из главных специалистов по антиповстанческой войне.

В 2009-м он в соавторстве с Андрю Макдональдом Экзамом опубликовал в The New York Times обращение, в котором призвал к мораторию на удары при помощи дронов в Пакистане 179. Вердикт обоих авторов однозначен: подобные операции опасны и контрпродуктивны для американских интересов. Обольщаясь кратковременными тактическими успехами, они забывают, что за них придется дорого заплатить в стратегической перспективе.

Во-первых, отмечают они, эти удары приводят к тому, что гражданское население бросается в объятия экстремистских группировок, которые кажутся им «менее отвратительными, чем безликий враг, который воюет на расстоянии и чаще убивает мирных жителей, чем бойцов» 180. Они добавляют: «Стратегия использования дронов схожа с французскими авиабомбардировками во время алжирских кампаний в пятидесятые годы и методами “контроля с воздуха”, которые британцы использовали в двадцатые годы в регионе, который называется пакистанскими племенными территориями. Этот феномен имеет исторический резонанс… который заставляет местное население верить в преемственность колониальной политики, в виде атак при помощи дронов» 181.

Во-вторых, эта ненависть и устойчивая радикализация общественного мнения не ограничиваются регионом нанесения ударов: в глобализованном мире вооруженное насилие находит отголосок в самых разных странах. И разделяемая повсеместно оценка этой вызывающей отвращение мощи сводится к тому, что она в одно и то же время труслива и высокомерна. Берегитесь расплаты.

В-третьих, что самое главное: «Использование дронов имеет все черты тактики, или, точнее, технологического элемента, который начинает подменять собой стратегию » 182. Поэтому их общий диагноз: повсеместно используя гаджет вместо того, чтобы выработать настоящую стратегию, государственный аппарат рискует стремительно оглупеть.

В этих внутренних американских дебатах решается что-то по-настоящему важное: понимание политики , ни больше ни меньше. Чтобы понять, какой именно, необходимо вкратце набросать частичную генеалогию доктрин, которые они пытаются переработать.

Те, кто, подобно некоторым французским теоретикам, пытались описать революционную стратегию, не раз открывали книги Мао, Че Гевары и прочих. Из своего поверхностного знакомства с революционными теориями они вынесли один важнейший для их собственных построений тезис: борьба – это в первую очередь политика. Галула, преподававший в военных школах за океаном после службы в Алжире, сжато сформулировал полученные уроки в канонической формуле: «Война за население – самая общая характеристика контрреволюционной войны» 183. Подобно герилье, антиповстанческая война – прежде всего война политическая. Ее центр тяжести приходится на население, которое нужно одновременно заставить не солидаризироваться с противником и победить его в интересах этого населения. Стратегической целью подобной войны является маргинализация противника, лишение его народной поддержки 184. Как только это удается сделать, победа в кармане.

Для тех, кто принимает эту концепцию, как, например, для Килкуллена, антагонизм между восстанием и антивосстанием сводится к «борьбе за контроль над спорным политическим пространством» 185. А это сложно делать извне. Чтобы вернуть контроль над территорией, одновременно географической и политической, нужно ее занимать. Территорию нельзя контролировать вертикально, с воздуха, а только горизонтально – на суше. Поскольку настоящая «территория» является человеческой, то есть относится к самому населению, то начинать надо с того, что оно думает, во что верит и как воспринимает происходящее. Искусство антиповстанческой борьбы является искусством «“политической войны”, в которой восприятие ее политических результатов гораздо важнее тактических успехов на поле боя» 186, именно осязаемые политические эффекты военных операций на само население, которое является причиной конфликта, определяют уместность применяемых тактик и вооружения. Покорять, по расхожей формуле, «умы и сердца и населения» означает, помимо прочего, применение широкого арсенала «военных, политических, экономических и гражданских средств» 187, в число которых совсем не обязательно входит прямая сила. Эти замечательные слова, разумеется, отсылают к связанным с ними историческим практикам.

В конечном счете, не подобная ли военно-политическая трактовка антиповстанческой войны, парадоксальным образом наследующая марксистки-революционной трактовке вооруженного насилия, заставляет сегодня сторонников традиционной демоцентричной и наземно-центричной доктрины отказывать дрону в праве называться исключительным орудием американской антиповстанческой войны? Когда Килкуллен выступает против технологического фетишизма дрона, он делает это, держа в уме стратегическую концепцию в духе Галула: «На оперативном уровне борьба с восстанием является соревнованием различных лагерей, каждый из которых старается мобилизовать население для борьбы за свое дело. Целью остаются люди» 188.

С точки зрения специалистов по антиповстанческой борьбе, происходит именно опасное изменение парадигмы, которая делает уязвимой как стратегию американской армии, так и ее институциональное положение внутри этой парадигмы: дронизация различных операций на самом деле означает победу контртеррористической парадигмы над антиповстанческой.

В самом начале, объясняют они, обе парадигмы были практически синонимами, отличался лишь способ их применения. Ярлык «антитеррор» чаще всего использовался в связи с негативными коннотациями «террора» в пропагандистских целях, как риторическое средство делегитимировать враждебные повстанческие движения противника 189. Что и произошло в семидесятые годы в Европе, когда в ответ на действия RAF и Красных бригад антитеррор постепенно становился все более автономным, превращаясь в отдельную парадигму, порывая с ограничениями, которые накладывали на него традиционные доктрины антиповстанческой борьбы. Различия между ними весьма существенны.

Тогда как антиповстанческая борьба по определению является военно-политической, антитеррор является полицейски-секуритарным. Это принципиальное различие в ориентации проявляется в их важнейших чертах.

Прежде всего, в различном восприятии врага. Там, где первая парадигма рассматривает повстанцев как «выдвигающих принципиальные требования, назревших в определенном обществе», причину которых нужно попытаться понять, чтобы успешнее с ними сражаться, вторая, навешивая на них ярлык террористов, воспринимает их как «аберрантных индивидов», опасных личностей, если не просто сумасшедших или чистое воплощение зла на земле.