Грегуар Шамаю - Теория дрона

Лимит подобного позиционирования в том, что это отказ прежде всего личный, я-центричный, для самого себя. Это «субъективистское» препятствие. Солдат не хочет стрелять сам по себе , однако в одном из свидетельств, приведенных Уолцером, он позволяет сделать своему товарищу то, в чем отказывает себе: «делай сам, если хочешь». Это лимит я-центрированного отказа: я не хочу этого делать, но если это сделает кто-то другой, то я не вижу в этом ничего особо предосудительного.

Как перейти от индивидуального к коллективному отказу, то есть к отказу политическому? Первый шаг в этом направлении, несомненно, в вопросе, который Луссу задает своему товарищу: «Я не хочу этого делать, а ты?» «Я тоже не хочу». Вопросительная интонация – это уже призыв к идентификации, к возможной солидаризации в общем отказе. Далее необходимо выяснить, каким образом субъекты, не поставленные в позицию непосредственных акторов вооруженного насилия, могут участвовать в подобном отказе, особенно в ситуации, когда они не вовлечены напрямую, равно как и их становление на субъективном уровне не связано с ним существенным образом. Все зависит от того, что охватывает это «мы» или «сам». Чьей самостью может быть этот «сам»? Каким образом он может быть расширен? Касается ли только меня самого то, что не позволяет мне это сделать, или оно также затрагивает других?

Первый ответ может состоять в том, что в совершение этого акта вовлечена только самость непосредственных акторов, а поскольку их число ограничено или потому, что они – не мы, то какая разница. Это нас не касается. Именно это сегодня говорит Амитай Этциони, столь цинично высказываясь по поводу операций при помощи дронов, комментируя возможность потери самого понимания смысла убийства теми, кого сегодня заставляют это делать, и о проявляющемся у них пугающем безразличии: «Вполне возможно, у этого есть некие устрашающие последствия. Но мы сейчас обсуждаем жалкую сотню пилотов дронов; то, что они ощущают или не ощущают, никак не влияет на целую нацию или руководителей, объявляющих войну» 480.

Сартр смотрел на это совершенно иначе: «Действительно, нет ни одного нашего действия, которое, создавая из нас человека, каким мы хотели бы быть, не создавало бы в то же время образ человека, каким он, по нашим представлениям, должен быть… Таким образом, наша ответственность гораздо больше, чем мы могли бы предполагать, так как распространяется на все человечество» 481.

Возможно, Даймонд хотела сказать нечто подобное, отмечая, что в принятии решения стрелять или нет в голого солдата важно становление нашей «общей человечности». Она добавляет: «Это страх, что смысл нашей общей человечности был притуплен войной во Вьетнаме, которая стала причиной стольких конфликтов в нашей стране. Не только потому, что на ней погибали “наши”, не только из-за “отвращения от потерь”, но, возможно и скорее всего, потому, что в это событие было вовлечено становление общей человечности, которая могла быть утрачена» 482.

Одним из лозунгов, популярных в свое время у части манифестантов, протестовавших против войны во Вьетнаме, был:

«Мы не нация убийц». Что отсылало к некоторой идее о том, чем «мы» были, или же, как нам кажется, «мы» хотим быть, или о том, с чем мы точно не хотим ассоциироваться. Точка зрения, которая отвергает государственное насилие, отсылая к сущности конституирующего субъекта, который отождествляется здесь с национальным или народным «мы», вне всякого сомнения, является мощной критической позицией.

В каком-то смысле оно отозвалось эхом в антивоенных движениях, которые в двухтысячные годы сложились в США под лозунгом «not in our name» – не от нашего имени. Эта субъективная позиция конституирующего «мы» («мы, народ…»), которое отказывалось стать соучастником вооруженного насилия, публично выражая недоверие своим руководителям, но в этот раз не в националистической формулировке:

Не от нашего имени

вы будете вторгаться в другие страны,

бомбить мирных жителей и все так же убивать детей,

пока история будет идти своим чередом

по могилам безымянных усопших 483.

Но два этих лозунга не полностью совпадают, и при всем их мнимом сходстве их различие имеет решающее политическое значение. Потому что в протесте против государственного насилия важно не только то, чем «мы» из-за него становимся, но и тот тип «нас», которое оно предполагает 484.

Лозунг «мы не нация убийц» возлагает определяющую идентификацию «нас» на нацию, в режиме сохранения ее подлинной сущности или утверждения заново ее конституирующей идентичности, скорее мифической, чем реальной.

Даже в том случае, если приходится в режиме отрицания выдвигать сомнительный тезис, который может быть легко оспорен, если вспомнить, что учреждающее эту нацию событие было связано с геноцидом индейского населения.

«Не от нашего имени» в этом смысле действует прямо противоположным образом: вместо того, чтобы заново утвердить тождество с неким мифическим и заранее заданным «мы», которое противопоставляется «вам» в самом акте разрыва и которое в самом этом разрыве не забывает преемственности истории, течение которой слишком часто шло «по могилам безымянных усопших».

«Пока белые протестовали под плакатами “мы не нация убийц”, афроамериканцы, – пишет историк антивоенного движения, – проводили параллели между убийствами во Вьетнаме и своим собственным положением. 3 января 1966 года активист борьбы за гражданские права Сэмюэль Янг был убит в Алабаме, когда он попробовал воспользоваться туалетом для белых.

В своем коммюнике SNCC (Student Non-violent Coordinating Comitee [44]) настаивал на том, что это убийство “ничем не отличалось от убийств мирных вьетнамцев, в обоих случаях американское правительство несет большую долю ответственности за эти смерти”» 485. Если война отвергалась движениями за права черных, которые видели в ней «войну белого человека против цветных», то явно не с позиции действующего лица, которое солидаризируется с совершенным им актом, но с другой позиции, с которой это насилие признается и отвергается что там, что здесь: с позиции мишени.

* * *

Этот призыв может дать нам сегодня еще один, более глобальный урок для дня сегодняшнего: не забывать, чем «мы» становимся, используя новое оружие, когда им начнут оснащать не только армию, но и государственные силы правопорядка.

Мы становимся их потенциальными мишенями.

Как обычно, все начинается с периферии, за рубежом и за пределами наших границ. Летом 2012 года мы могли прочесть в прессе: «Новейшая система наблюдения под названием Kestrel была протестирована в ходе операций, проводившихся на границе США и Мексики» 486. Это шар-дрон, что-то вроде цеппелина, оборудованного камерами, который «не просто передает операторам изображения в реальном времени, но и сохраняет все события в памяти» 487. После месяца работы в тестовом режиме пограничная служба объявила о своем намерении прибрести этот аппарат. Руководитель фирмы делает вывод: «Мы полагаем, у нас есть значительный внутренний рынок» 488. Мы также узнаем, что американский конгресс дал поручение FAA [45](организации, ответственной за воздушный трафик) интегрировать беспилотные устройства в американское воздушное пространство к 2015 году 489.