Грегуар Шамаю - Теория дрона

Второе возражение состоит в аккумулировании наименьшего ущерба. Как показывает Эяль Вайцман: «В терминах экономии издержек и накопления прибыли концепция наименьшего риска опасности становится контрпродуктивной: менее жесткие меры – это те, которые легко могут быть представлены как естественные, допустимые и приемлемые. По этой причине к ним прибегают намного чаще, в результате чего большая опасность может проявиться в режиме аккумулирования» 460. Утверждение о том, что каждый удар приводит к меньшему числу жертв среди мирного населения, позволяет увеличить их количество за счет сокращения репутационных издержек в каждом отдельном случае. Но это всего лишь иной способ сказать, что за каждым деревцом хирургических ударов скрывается лес могил.

Моральный риск имеет еще одно порочное последствие, на этот раз в чисто военном отношении. Дроны довольно неэффективно заменяют наземные силы, их исключительное использование в высшей степени контрпродуктивно с точки зрения антиповстанческой стратегии. Но если это так, то почему их используют, несмотря ни на что? Экономический смысл может объяснить эту мнимую непоследовательность. Оружие «low cost», объясняет Каверли, создает сильнейшее искушение заменить военные миссии на высокорентабельные вооруженные силы (говоря проще: заменить людей на машины), даже в том случае, когда подобная заменимость весьма относительна (говоря проще: когда машины выполняют работу хуже солдат), потому что более низкая вероятность победы уравновешивается значительным сокращением издержек, связанных с решением вести войны подобными средствами. Отсюда использование, вопреки соображениям боевой эффективности, менее оптимальных, но куда более дешевых средств.

Но какая в этом случае предлагается альтернатива? Амитай Этциони, убежденный сторонник использования дронов, задается вопросом: «Это даст что-то нам или же афганцам с пакистанцами, если террористы, где бы они ни находились, будут убиты в ближнем бою? Например, если они будут заколоты спецназом, который будет забрызган их кровью?» 461На что Бенжамен Фридман отвечает: «На самом деле, да. Дело в том, что мы принимаем более взвешенные решения о ликвидации, когда предполагаем, какую цену за это могут заплатить наши солдаты. У бесплатных войн… есть все шансы на то, чтобы в итоге оказаться дурацкими. Это не означает, что мы должны умышленно заставлять наши войска рисковать собственной жизнью исключительно ради того, чтобы поднять уровень дискуссии. Но у нас должен вызывать беспокойство факт, что отсутствие видимых последствий подталкивает нас к тому, чтобы бомбить различные страны почем зря. Речь идет не о расплывчатом аргументе из арсенала социологии, а о самой традиционной теории цен, которая говорит нам, что снижение цены повышает спрос» 462. Homo economicus [41]собрался на войну. По дороге он отказывается от дрона.

Но если мы сменим теоретическую оптику и перейдем от классической экономики к анализу в терминах классовых отношений, феномен будет выглядеть совсем иначе. В этой тенденции замены военных мер на капитал важно не только нарушение условий политического расчета, производимого демократическим сувереном, но также, что значительно важнее, повышение социальной и материальной автономизации государственного аппарата. Беверли Сильвер предлагает краткое описание этого исторического процесса.

В господствующей до семидесятых годов модели, объясняет она 463, индустриализации войны, в сочетании с многочисленностью пролетариата и его центральной ролью, а также в связи с массовым призывом, руководители западных стран сильно зависели от общества в том, что касается использования военной власти.

Вьетнамский кризис в один прекрасный момент продемонстрировал все скрытые политические угрозы, связанные с подобной зависимостью. Американские правящие классы смогли в полной мере ощутить мощнейшую динамику социальной радикализации, которую может спровоцировать непопулярная империалистическая война. Они также могли наблюдать взрывоопасный синергизм, катализатором которого выступило антивоенное движение, вступая в резонанс с прочими социальными движениями, сотрясавшими американское общество.

Избавление от балласта было первым ответом – уступки, сделанные движениям за права человека и требованиям профсоюзов. Но этот разносторонний кризис также привел к стратегической переориентации небывалого масштаба. Велась работа над тем, чтобы ускорить уже запущенные преобразования в «военном режиме» 464. Новая стратегия придавала больше значения рентабельности войны: окончательный разрыв с призывной моделью, все более интенсивное использование частных подрядчиков, развитие видов оружия, предназначенного для войны на расстоянии. Старая модель «армии граждан» уступила место «рыночной армии» 465.

Ключ к этому преобразованию был, по сути своей экономическим, потому что стало ясно, что, «как только капитализация возрастает, делая призыв и потери менее вероятными, вооружение и война имеют тенденцию становиться скорее фискальной, чем социальной мобилизацией» 466. Но эта динамика капитализации, разумеется, не была полностью независимой от того или иного политического выбора, которые, в свою очередь, принимались во многом в пересекающихся интересах военно-промышленного комплекса. Николас Шёринг и Александр Лембке продемонстрировали, как этико-политический дискурс «нулевых потерь» был весьма эффективно подхвачен и ретранслирован военной индустрией 467. Благодаря нашему новому боевому дрону, заявляла реклама Х-45А от корпорации «Боинг» в 2002 году, «больше нет необходимости подвергать экипажи опасности ради выполнения наиболее опасных миссий» 468. Два повода для беспокойства (для промышленников – продать побольше нового оружия, для политиков – сохранять свой электоральный капитал) сливались в единое целое и влияли друг на друга.

Структурный эффект этих изменений в методах ведения войны, объясняет Сильвер, состоит в том, чтобы свести материальную зависимость государственного аппарата к военному решению и социальной зависимости от тех групп, которые составляют ее рабочую силу: «Отношения работников и граждан с государством – побочный и непредвиденный эффект враждебности империй, возникший в XX веке в эпоху холодной войны, – оказываются перевернутыми, а вместе с ними ставится под вопрос масса экономических и социальных привилегий, которые могли быть ими получены» 469.

На самом же деле, вопреки тому, о чем возвещает механистический оптимизм теорий «демократического пацифизма», тот факт, что жизни граждан были вовлечены в процесс принятия решений о начале войны, совершенно не являлся достаточной гарантией запрета на бойню. Но даже если этот рычаг протеста исторически не смог остановить те или иные катастрофы, он был далеко не бесполезным. Корпоративная зависимость военного суверенитета позволила трудящимся классам выстроить именно на этой основе, помимо действия прочих факторов, стабильные и социально ориентированные отношения с властью. Социальное государство было одним из продуктов мировых войн, ценой, которую пришлось заплатить за пушечное мясо, компенсацией за налог на кровь, добытой в борьбе. «Издержки», заложенные в стоимость вооружения, должны были учитываться «принимающими политические решения», которые так или иначе включали их в свои расчеты.