Грегуар Шамаю - Теория дрона

«Государству, которому объявлена война, разрешены всевозможные средства защиты, однако не те, пользование которыми сделало бы его подданных неспособными быть гражданами…

К таким средствам относятся: использование своих граждан в качестве шпионов, а шпионов, даже иностранных, в качестве убийц, отравителей (к этому разряду можно было бы отнести и метких стрелков, которые поджидают в засаде одиночек)» 475.

Теоретический принцип политического права, о котором говорит здесь Кант, заключается в том, что именно государство не может заставить делать своих подданных , когда они являются гражданами. Отдавать солдатам приказ убивать врага, использовать оружие, которое априори лишает их всякой возможности сопротивляться, именно это запрещает принцип гражданства. За этим скрывается идея, что принуждение со стороны государства по отношению к своим гражданам ограничено тем, во что они могут превратиться. То, что нас заставляют что-то делать , заставляет нас быть чем-то.

Есть метаморфозы, запрещенные для государства. У государства, говорит Кант, нет права превращать своих граждан в убийц. В комбатантов – да, в убийц – нет.

Но подобный отказ можно проблематизировать иным способом, в соответствии с совсем иным философским подходом, который будет уже ни политико-юридическим, ни, как мы увидим, «этическим», по крайней мере не в том смысле, в котором этот термин употребляется в современных «прикладных этиках».

История более-менее повторяется: солдат целится во вражеского комбатанта, но, когда он уже готов стрелять, что-то на заднем плане, порой незначительная деталь, поза, жест, поведение, нелепый наряд, заставляет его принять решение не нажимать на спусковой крючок. Враг закуривает сигарету, описывает круги, держась за спадающие брюки, задумчиво нежится на весеннем солнышке или внезапно пойман голым во время совершения туалета. И тогда комбатант, уже изготовившийся для стрельбы, меняет свое решение. Опуская свою винтовку, он поворачивается к своему соседу по окопу и говорит: сражаться – это одно, а убить человека – совсем другое. И убить его вот так, это будет умышленное убийство… Послушай-ка, лично я не буду вот так вот стрелять в одного человека. А ты?» 476

То, что Майкл Уолцер говорит в девятой главе своей книги «Справедливые и несправедливые войны», не затрагивает, как у Канта, формулировку этико-юридического принципа, который априори ограничивает то, что государство может приказать своим солдатам. Вопрос не достигает подобного уровня обобщения и вообще находится в другом регистре.

Это вопрошание проявляется сугубо индивидуально, субъективно, для себя самого: буду ли я стрелять?

Если солдаты в подобных случаях не стреляют, то совсем не из-за принципиального отвращения к убийству. Их останавливает в этих ничего не значащих смехотворных случаях то, что они внезапно понимают о другом: со всей неотвратимой очевидностью оно напоминает нам о том, что мишень является нам подобным, одним из нас, а не просто «врагом». Образ обнаженного солдата эмблематичен для мысли Уолцера: как только солдат снимает свою форму, как только он вылезает из своей искусственной кожи комбатанта, его человечность вновь выходит на поверхность, перенасыщая собой все поле зрения.

Не стреляя в того, кто теперь предстает перед нами как простое человеческое существо, солдат интуитивно признает примат этого права, права на жизнь, того самого права, которое лежит в основе иммунитета мирных жителей, не позволяя им стать мишенью в ходе вооруженного насилия.

Философ Кора Даймонд оспаривает подобную интерпретацию. Солдаты ничего подобного не рассказывают, возражает она Уолцеру. Они рассказывают что-то совсем иное.

Они говорят, что если у них нет желания стрелять, то именно потому, что они чувствуют себя не способными это сделать.

Они не выражают это на языке права. Они не используют словарь нравственности. Они, скорее, обращаются к определенным «понятиям о том, что значит быть солдатом» 477, что для них означает «быть вовлеченным в вооруженный конфликт с другими людьми, понятию, соответствующему их чувству, следуя которому мы не должны отрицать человечность, которую мы разделяем с другими людьми» 478. Она настаивает, что для осмысления их опыта совсем не требуется «искусственно объяснять подобные случаи признанием прав , которое якобы скрывается за отвращением к убийству голого солдата» 479.

Я думаю, что Даймонд права, хотя внеморальный подход, на который она здесь ссылается, может на самом деле иметь более глубокий и куда более аутентичный этический смысл (что на самом деле означает иной, а именно политический смысл), который она не проговаривает. Проблема с правовым дискурсом, справедливо замечает она, в том, что он очень часто искажает понимание самого важного. Отказ стрелять в голого солдата не имеет отношения к уважению-принципа-избирательности-и-пропорциональности, поэтому желание во чтобы то ни стало использовать подобную оптику – самый верный способ ровным счетом ничего не понять.

В соответствии с законами войны, у солдат есть право убивать солдат противника, когда они курят, раздеты или одеты неряшливо, не вооружены или погрузились в сон, и все об этом знают. Подобный отказ от убийства, когда он происходит, совсем не юридического порядка; а право, равно как и связанная с ним прикладная военная этика, не годятся для понимания его смысла.

Но почему же тогда они отказываются стрелять? Мне кажется, ни Уолцер, ни Даймонд не уделяют достаточно внимания фразе солдата Луссу, на которую при этом оба ссылаются. Если он не стреляет, то не потому, что в принципе против войны. Другими словами, это не позиция пацифиста или отказника по соображениям совести. Он не отказывается стрелять в других людей в бою. Его проблема не в этом. И даже наоборот, они не стреляют именно потому, что им удается провести различие для себя самого и для своих товарищей между тем, чтобы «сражаться», и тем, чтобы «убить человека вот так».

Это различие, с которым он его связывает, и связывает с полным правом, является тем, что отличает сражение от простого придания смерти. Остаться комбатантом и не стать убийцей в своих собственных глазах.

Для него абстрактное признание «права человека» имеет куда меньшее значение по сравнению с последствиями того, что он «сделает это». Если он это сделает, то ему придется с этим жить, и он это знает. Это вопрос не долга , а становления. Подлинный и определяющий вопрос не «что я должен делать?», а «чем я стану?».

Я полагаю, что здесь, в вопросе становления акторов вооруженного насилия, кроется что-то очень важное: фиксированная точка или субъективная позиция, необходимая для критики насилия.