Грегуар Шамаю - Теория дрона

Может ли государство, которое соответствует лишь этому ограниченному, либерально-секуритарному определению и рассматривается исключительно в качестве агента безопасности гражданского общества, призывать к воинскому самопожертвованию, не впадая в противоречие? Гегель учит нас, что нет, не может. Из этого утверждения мы можем сделать совершенно противоположный вывод о характере того, что Люттвак называет постгероической эрой: если у либеральных демократий выработался синдром «отвращения к потерям», то совсем не потому, что они считают слишком большой ценностью жизнь своих граждан, а как раз, наоборот, потому, что у них имеется крайне упрощенное понимание того, чем эта жизнь является. Следуя ему, необходимо любой ценой сохранять физическую жизнь, не обращая внимания на природу использованных для этого средств и забывая о сохранения жизни этикополитической , которая куда важнее.

Но взаимность действительно имеет место: ведь если либеральное государство безопасности могло обойтись без воинского самопожертвования, то оно могло бы, нравится это Гегелю или нет, наконец претендовать на реализацию заявленной программы. Что вполне позволяет постепенная дронизация вооруженных сил. В этом проявляется весь ее политический смысл: примирить либерально-секуритарное ограничение целей государственного суверенитета с сохранением военных прерогатив. Вести войну, но без самопожертвования. Реализовывать без помех военный суверенитет в условиях внутреннего либерально-секуритарного суверенитета. Преодолеть противоречие. Убрать с карты вторую схему, которая представляется настолько проблематичной, чтобы номинальные политические отношения перенаправлялись и переставали быть взаимными слишком радикальным образом. Осуществлять власть во внутренних отношениях на войне как во время мира.

Но вместе с этим перестают быть актуальными некоторые разновидности критики военной власти, основанные на этом фундаментальном противоречии. Они возникли в эпоху модерна и дожили до наших дней.

На базе этого политического противоречия и очевидных проблем, которые оно создавало, некоторые движения выработали дискурсивные стратегии, оспаривавшие автономию при принятии решений «правителем военного времени».

У этого права войны есть свой суверен, в каких рамках он может действовать законно? Первая из глобальных ограничительных стратегий находится в области политэкономии. Население – это прежде всего богатство , и этим живым богатством не стоит разбрасываться. Споры о войне в этом случае напоминают споры о налогах: не взимать слишком много, соотносить их величину с потребностями общества 440.

Принцип сохранения в области витальных расходов. Дурным правителям, которые, руководствуясь ничтожными мотивами своего тщеславия, без колебаний приносят в жертву «кровь и имущество подданных», напоминают, что «кровь народа может быть пролита только ради спасения этого самого народа в исключительных обстоятельствах» 441.

Законное осуществление суверенной власти начать войну должно быть строго ограничено принципом необходимости.

Второе важное направление критики исходит из философии права. По какому праву, спрашивал Кант, государство может распоряжаться своими подданными, их имуществом, даже их жизнями, чтобы вести войну 442?

Первый ответ, говорит он, смущает суверенов с их умонастроениями, потому что они считают себя «вправе отправлять своих подданных, большая часть которых – это [его] собственный продукт, на войну как на охоту и на сражения, как на увеселительную прогулку» 443, подобно тому, кто разводит кур или баранов.

В этой зоополитической концепции суверенитета принцип собственности пересекается с принципом разведения.

Право на войну как право политическое представляется в нем правом собственника, позволяющим, в соответствии с его классическими атрибутами, пользоваться вещью как ему заблагорассудится, но также более специфическим правом производителя-животновода, в рамках которого подданные власти являются ее продуктами , как говорит Кант, в смысле их изобилия: животновод, естественно, не является биологическим производителем животных своего стада, но он обеспечивает домашние условия их роста и воспроизводства. Если суверен-животновод может по своему усмотрению послать их на бойню, то именно потому, что они являются его живым произведением.

Этому произволу зоополитического суверенитета 444Кант противопоставляет принцип гражданства: суверен может объявить войну только в том случае, если граждане, которые будут рисковать на ней своими жизнями, выразили свое «добровольное согласие» при помощи голосования, как это принято в республиках 445. Если гражданам есть что сказать по этому поводу, то не потому, что именно они будут решать в принципе, а потому, что данное решение затрагивает их жизнь и тот факт, что их живые тела подвергаются риску смерти или ранения.

В этом моменте проявляется нечто крайне важное: определенная форма политической субъективности, которая противопоставляется военному суверенитету; то, что я назвал бы гражданством живущих или гражданством жизней, подверженных риску.

Это голос тех, кому есть что сказать, потому что они рискуют погибнуть. Именно потому, что военный суверенитет подвергает риску жизни подданных, которые являются гражданами-живущими , им предоставляется право контроля этой власти, которая может ранить или послать их на смерть. Поскольку она может нас уничтожить, мы должны иметь над ней власть.

Здесь мы видим новое изменение в системе конститутивных отношений военного суверенитета. В республиканском контексте, уточняет Кант по поводу права на войну на самом деле нужно «выводить право из обязанности суверена по отношению к народу (а не наоборот)» 446. Отношения долженствования переворачиваются. Именно из этой первоначальной версии Шмитт непосредственно позаимствовал отношения вассалитета, делая его универсальным или чем-то вроде политической трансцендентальности. Суверен-протектор говорил: «Я тебя защищаю, поэтому я тебе приказываю», гражданин республики отвечает ему вместе с Кантом: «Ты, суверен, подвергаешь меня риску, поэтому ты обязан мне повиноваться».

Всякая протекционистская власть нуждается в уязвимости тех, кого она защищает, даже в том случае, если эту уязвимость необходимо активно поддерживать самому, что известно любому рэкетиру 447. Но в отличие от дискурса протекционистского суверенитета, который начинает с постулата об онтологической уязвимости как изначального состояния своих подданных, дискурс критический отталкивается от политического создания уязвимости и того, что жизни подданных подвергаются риску для создания возможности ее критики или ограничения. Уязвимость, которую протекторат провозглашает своей первоосновой, обращается против него в политическом плане и противопоставляется ему как ограничительный принцип, поскольку в этом смысле он противоположен суверенной деструктивности. Перед лицом требования безусловной мобилизации тел и жизней граждан поднимается голос гражданства живущих: мы не будем этого делать, мы не хотим за это умирать, не в этом бою, не на этой войне, ведь она совсем не наша.